Гнёт ее заботы - Тим Пауэрс

― Не домогайся до меня, Айкмэн ― я делаю это для твоей чертовой жены…

― А так же для себя и оставшихся у тебя детей.

… И не перебивай меня, черт возьми! Не могу же я путешествовать в таком состоянии! Да ты и сам развалина, ты только посмотри на себя! Мы не можем отважиться на столь рискованное предприятие, пока… не сделаем все, что в наших силах, чтобы оно могло увенчаться успехом.

На столе возле головы Байрона лежала доска для писания и рукописные листы, и Кроуфорд, глаза которого к этому времени уже достаточно приспособились к царящему в комнате полумраку, смог разобрать, что листы были исписаны характерными восьмистишиями[378]. Вероятно, это было продолжение Дон Жуана, по-видимому, бесконечной поэмы, которую Байрон начал писать в Венеции в 1818.

Байрон проследил за его взглядом, и теперь открыл было гневно рот ― но Кроуфорд вскинул руку, призывая его замолчать.

― Я сказал что-нибудь? ― спросил Кроуфорд. ― Я ни слова тебе не сказал.

Байрон, казалось, немного расслабился. ― Да, верно. Вот что, если тебе так уж необходимо проявлять кипучую деятельность, почему бы тебе не пойти и не стянуть сердце? Хант хранит его на полке внизу.

― Надеюсь, хоть дети его туда не доберутся.

Байрон моргнул. ― Нет, если не догадаются притащить стул, теперь, когда ты об этом упомянул ― если здесь, конечно, остался еще хоть один стул, который они не разломали. Так что думаю, было бы хорошей идеей, пойти тебе и сделать это прямо сейчас.

Байрон совершенно очевидно не горел желанием составить ему компанию, так что Кроуфорд покинул комнату, доковылял до лестницы и начал спускаться вниз.

На лестничной площадке восседал бульдог Байрона, но он лишь поднял голову и покосился на Кроуфорда, когда тот с опаской прошаркал мимо. Кроуфорд припомнил, что Байрон не раз внушал собаке не «позволять никаким чертовым Кокни[379]» подниматься наверх в его апартаменты. Теперь, спускаясь по последним ступеням, он улыбнулся. На обратном пути, сказал он себе, не забудь сказать Привет, песик, с самым что ни на есть культурным выговором.

Очутившись в парадном холле, он быстро прошаркал к арочному проходу, который вел в комнату, что служила Хантам гостиной. Комната была пуста, хотя каракули на стенах напомнили ему, что дети могут появиться в любую минуту.

Коробка стояла на каминной полке, и он пересек комнату и снял ее. Крышка была не закрыта ― и он, повинуясь внезапному порыву, открыл ее и впился взглядом в обуглившуюся глыбу находящуюся внутри.

Снова его посетило испытанное ранее чувство чудовищной несообразности, космического противоречия, которым она являлась. С чувством тошноты он поспешно захлопнул крышку.

Он вернулся обратно в холл, но сделал лишь два шага по направлению к лестнице, когда услышал, как кто-то неумело пытается открыть тяжелую входную дверь за его спиной; он поспешно скользнул в темнеющую справа узкую арку и обнаружил себя в просторной комнате с каменным полом, тускло освещенной солнечным светом, льющимся через несколько маленьких шестиугольных оконцев.

Воздух здесь был теплее и благоухал запахами чеснока и вяленой ветчины[380]. Со своего места подле огня на него неодобрительно взглянула пожилая женщина, кухарка Байрона, но она лишь покачала головой, и ее взгляд снова вернулся к кастрюле с супом, который она помешивала.

До Кроуфорда донесся оживленный гомон и топот детей Ханта, ворвавшихся в главный холл. «Были ли родители вместе с ними? Если так, Ли Хант, несомненно, заметит пропажу коробки и может, чего доброго, начать кричать об этом, прежде чем Кроуфорд успеет незамеченным проскользнуть наверх».

Справа от него на деревянной столешнице лежало несколько листов обёрточной бумаги из-под мяса, по соседству с несколькими курицами, пребывающими в различных стадиях расчленения, и, повинуясь внезапному вдохновенному порыву, Кроуфорд расправил один из бумажных листов, открыл коробку и безо всякого почтения вывалил на него сердце Шелли; затем схватил большую, бородатую петушиную голову и бросил ее в коробку. Он закрыл крышку и прикинул вес коробки ― с озабоченным удовлетворением отмечая, что ее вес был примерно такой же, как и когда она вмещала в себя сердце Шелли ― а затем плотно обмотал сердце бумагой и подхватил его другой рукой.

Вид обугленного треснувшего сердца Щели заставил его вспомнить о своем собственном, которое столь яростно грохотало в грудной клетке, что голова подергивалась ему в такт. Одному богу известно, что Ханты и слуги подумают о его ноше, если он тут сейчас свалится замертво. Даже Байрон будет удивлен, что это на него нашло.

Он больше не слышал шума детей ― очевидно, они пронеслись насквозь через весь дом и выбежали с черного хода. Задыхаясь, Кроуфорд снова прохромал через холл и арку в гостиную Хантов.

Он водрузил коробку обратно на каминную полку и каким-то чудом заставил себя поспешить назад к входной арке.

Он миновал ее и вышел в холл, но усилие это дорого ему обошлось. В глазах у него потемнело, и он вынужден был осесть на каменный пол с торчащими вверх коленями, крепко стискивая обернутое в бумагу сердце, чтобы быть уверенным, что оно не выскользнет из онемевших трясущихся рук. Лодыжки снова начали кровоточить, и пятки сделались скользкими.

― Что это ты тут тащишь?

Кроуфорд поднял взгляд. Один из отпрысков Хантов, где-то семи лет отроду, взирал на него сверху. Мальчишка хлопнул по стиснутым рукам Кроуфорда. ― Что у тебя там? ― повторил он. ― Думаю, стянул что-то с кухни.

― Потроха, ― выдохнул Кроуфорд. ― Псу отдам.

― Я сам ему отнесу. Я хочу с ним подружиться.

― Нет. Лорд Байрон сказал мне отнести их ему.

― Моя мама говорит, ты мерзкий тип. Ты и правда выглядишь мерзко. Мальчишка изучающее уставился на Кроуфорда. ― Ты ― всего лишь дряхлая старая развалина, верно? Спорим, я без труда отберу у тебя эти объедки.

― Не глупи, ― сказал Кроуфорд, как он надеялся устрашающе взрослым тоном. Он попробовал выпрямить ноги и подняться, но пятки снова поехали в натекшей крови, и попытка закончилась лишь тем, что он ударился об пол своими костлявыми ягодицами. Головокружение и тошнота, вызванные в нем скачущим галопом сердцем, стали гораздо хуже.

Мальчишка захихикал. ― Спорим, ты стащил эти потроха для себя, а потом сырыми сожрешь в своей комнате, ― сказал он. ― Лорд Байрон ничего тебе не говорил, верно? Ты просто вор. Я отниму у тебя этот пакет. Мальчишка возбужденно перевел дух ― очевидно мысль, что он может вот так запросто изводить этого взрослого, подействовала на него опьяняюще.

Кроуфорд открыл рот и начал звать на помощь, но мальчишка громко запел, легко заглушая шум, издаваемый Кроуфордом, и одновременно с этим потянулся и отвесил крепкую пощечину по белобородой щеке Кроуфорда.

К своему ужасу Кроуфорд почувствовал, как из уголков его глаз брызнули слезы. У него не было на все это времени. Если сердце будет обнаружено, Хант надежно упрячет его под замок и без промедления увезет в Лондон ― а что, если этот проклятый мальчишка и в правду отнесет его собаке, а собака возьмет его и съест.

Он снова попробовал встать, но мальчишка грубо толкнул его назад.

Кроуфорд почувствовал, как его охватывает паника. Жизни Джозефины и его нерожденного ребенка ― по крайней мере, их человеческие жизни ― зависели от того, сумеет ли он убежать от этого маленького дьяволенка, и он совсем не был уверен, что ему это будет по силам.

Он снова начал кричать, а мальчишка снова стал распевать: ― «О ты, что всех прекрасней, что мне милее всех[381]» ― и наотмашь ударил его тыльной стороной ладони по другой стороне лица. Он запыхался, но все равно это оставалось для него игрой.

Кроуфорд глубоко вдохнул и выдохнул, а затем заговорил, очень тихо. ― Позволь мне забрать это и уйти, ― спокойно сказал он, ― или я тебя покалечу. Сквозь охватившую его тошноту он пытался сосредоточиться на том, что говорил.

― Где тебе. Это я тебя покалечу, если захочу.

― Я… ― Кроуфорд подумал о Джозефине, спасение столь смехотворно ускользало от него. ― Я тебя укушу.

― Да тебе и макаронину не разгрызть.

Кроуфорд выпучил глаза на мальчишку и медленно растянул губы в дьявольской усмешке, держа глаза широко раскрытыми, чтобы морщины на его щеках стали еще глубже. Он выставил вперед левую руку и помахал перед ним обрубком безымянного пальца. ― Это видишь? Я его откусил, однажды, когда был голодным. Я и твой откушу.

Мальчишке, похоже, стало неуютно, но слова его разозлили, так что когда он снова отвел руку для удара, стало ясно, что в этот раз он намеревался ударить Кроуфорда гораздо сильнее. Кроуфорд подумал, что удар этот может, ввиду его ослабленного состояния, оставить его без сознания.

― Вот так, ― поспешно сказал он, и засунул в рот мизинец. Он ощутил вкус оставшегося на нем фасолевого супа, и от мысли о том, что это может быть также вкус сердца Шелли, его чуть не стошнило.