Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

самым окном человека в военной шинели с погонами.

Алякринский испуганно покосился на перегородку и, взяв свечу задрожавшими пальцами, вышел на крыльцо.

Во дворе он увидел верховых казаков, а у самого крыльца сотника в черной с желтым околышем фуражке.

— Вы священник Алякринский? — спросил сотник.

— Да, я Алякринский.

— Пройдемте в дом, нам нужно поговорить. — Сотник быстро поднялся на крылечко и раньше Алякринского вошел в избу.

Отец Николай остановился у порога, держа в руке свечу.

— Вас, наверное, удивляет мое столь неожиданное и позднее посещение? — спросил сотник, с нескрываемым любопытством разглядывая крестьянскую рубаху Алякринского, ременную опоясочку и шаровары в сенной трухе.

— Нет, почему же… Изба на окраине — часто заезжают спросить дорогу… — пробормотал Алякринский, прислушиваясь, не проснулась ли Лена.

— О, я не о дороге, у меня дело важнее, — сказал сотник. — Я приехал к вам как к священнику.

— Но… Но я прежде был священником, теперь я не служу в церкви и не исполняю никаких треб…

— Я об этом знаю, — сказал сотник. — Мне говорили, что вы уже на покое. Но это не имеет значения: важна не формальная сторона дела, а само дело — по существу, так сказать.

— Что же вы от меня хотите?

— Хочу, чтобы вы оказали помощь несчастному и страдающему человеку.

— Какую помощь и кто он? — спросил Алякринский.

— Вахмистр нашей сотни, самый богатый и уважаемый казак в станице, достойнейший человек, оплот порядка… Он тяжело ранен и хотел бы отпущения грехов.

— Собороваться?

— Да.

— Но у меня нет даров, у меня нет ничего, что необходимо для свершения обряда…

— Ну, какие там обряды, — перебил Алякринского сотник. — На войне можно обойтись и без обрядов. Он просто просит священника, чтобы облегчить душу, чтобы покаяться.

— Но я теперь не священник, — в смущении сказал Алякринский. — Лучше позвать кого-нибудь другого, кто служит…

— Оставьте, — опять прервал Алякринского сотник. — Вы прекрасно знаете, что сейчас во всей округе не найти священника. Одни бежали от революции, другие — от войны. Если бы не крайность, я бы не обеспокоил вас… Но мы должны исполнить волю умирающего, он заслуживает этого. Он, так сказать, не совсем обычный человек, а на нашем военном языке — герой. Разве бы иначе, так сказать, послали бы для него за священником офицера с целым взводом казаков?

Алякринский хотел сказать, что он вовсе не на покой ушел, а что с него снят сан и он не имеет права исполнять требы, но в это время за перегородкой, в комнате, где спала Лена, раздался стон и вслед за ним послышался встревоженный шепот Анисьи:

— Да что ты, что, господь с тобой…

Офицер круто повернулся и посмотрел на дверь в спальную половину.

— Хорошо, я поеду с вами… Я сейчас оденусь… Пожалуйста, прикажите вашим казакам запрячь мою лошадь в ходок… — сказал Алякринский.

3

Пока казаки запрягали лошадь, Алякринский достал подрясник и наперсный крест, которые лежали в сундуке, припрятанные еще покойницей Апполинарией Аполлоновной в надежде, что муж когда-нибудь помирится с архиереем и снова станет священником.

Сотник не сразу узнал отца Николая. Перед ним теперь стоял не старичок крестьянин, а настоящий сельский поп с большим крестом на впалом животе. И берестяная редкая бородка, и лысая голова с серым пушком у висков сразу стали поповскими, словно их кто-то подменил, надевая на Алякринского подрясник и наперсный крест.

— Вы уже готовы? — удивившись проворству Алякринского, спросил он. — Быстро…

— Да-да, — рассеянно ответил отец Николай и взглянул на дверь в комнату Лены. Там было тихо. Может быть, тогда Лена простонала во сне.

— Идемте, — сказал Алякринский сотнику. — Нам нужно торопиться.

Они вышли на крыльцо, и отец Николай плотно прикрыл за собой дверь.

Лошадь была уже запряжена в ходок и выведена за плетень на дорогу. Невдалеке от ворот ее держал под уздцы дородный казак в защитном бешмете.

— Поезжайте прямо на Сорочье поле, — сказал сотник, помогая Алякринскому усесться в ходок. — Я сниму дозоры и догоню вас.

Алякринский расправил вожжи и пустил лошадь рысью.

Дорога лежала полями. Из-за дальних холмов выползала огромная рыжая луна, и голые мокрые пашни в ее свете поблескивали, как покрытые инеем.

«Я не сказал ему, что с меня снят сан, что я не имею права выполнять треб… — думал Алякринский, подавляя тревогу. — Но разве я мог сказать? Он бы тогда не ушел… Он слышал, как во сне застонала Лена… Нет, правильно… Если он знал, что я священник, он мог знать и о моей одинокой жизни… Нет, правильно… Его нужно было поскорее увести… Что, если бы проснулась Лена? Нет, правильно… Проведу исповедь и утром вернусь… Никто ничего не будет знать… Никто ничего…»

Лошадь бежала резво, и ходок мягко катился по увлажненной вечерней росой дороге.

Алякринский был рад, что едет один, что казаки отстали, и уже надеялся не встретиться с ними до Сорочьего поля, как вдруг у сворота на тракт, за березовым перелеском, услышал позади конский топот и почти тотчас же раздавшийся голос сотника:

— Вот и мы! — Сотник догнал ходок и наклонился с седла к Алякринскому. — Однако вы быстро едете, батюшка, даже лошадь взмокла. — Он повел носом и шумно вдохнул воздух.

Алякринский почувствовал теплый запах конского пота и натянул вожжи. Лошадь, пофыркивая и мотая головой, пошла шагом.

Луна, желтея, уже высоко поднялась над холмами и хорошо освещала дорогу. Незасеянные