Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

меня… Что делать… Найдет ли она мать?»

Он снова открыл глаза, взглянул на казаков и увидел, что трое, подняв винтовки, целятся в него.

— Пли! — крикнул сотник.

Алякринский хотел шагнуть вперед, протянул руки, словно для того, чтобы остановить поднявших винтовки людей, но что-то с грохотом толкнуло его в грудь, и он упал ничком, приминая жесткие стебли мертвой травы.

6

Никита проснулся не то от солнечного света, хлынувшего в оконце под потолком землянки, не от от ощущения, что кто-то посторонний смотрит на него пристально в упор. Он открыл глаза, сел и с удивлением увидел рядом на нарах того самого Косоярова, мысли о котором занимали его весь вечер.

Сейчас Косояров был с той же кривой саблей на боку, что и вчера, в том же обветшалом тулупчике с вытертой оторочкой и в той же круглой кубанской шапочке с серебряными галунами. Однако в дополнение к прежнему вооружению на нем были теперь еще шесть кожаных подсумков, надетых на солдатский ремень, опоясывающий тулупчик ниже талии. Возле ног Косоярова, прислоненный к нарам, стоял короткий карабин, и Никита подумал, что, очевидно, начальник штаба собрался ехать на разведку.

Косояров сидел, опершись локтями о колени, и с любопытством разглядывал своего вчерашнего пленника.

Никита хотел было подняться на ноги, но Павел Никитич остановил его:

— Лежи, лежи, я так… — Он прищурил глаза, хмыкнул два раза себе под нос и спросил: — Как звать-то тебя?

— Нестеров, — сказал Никита.

— Не фамилию твою я спрашиваю, а как зовут. Как имя-то твое?

— Никита.

— А дома как звали? Ну, сестренка, что ли, или ребята, с которыми в бабки играл? Как они-то тебя звали?

— Никишка, — в недоумении проговорил Нестеров, теряясь в догадках, к чему понадобилось начальнику штаба знать его мальчишеское имя.

— Никишка, — с удовольствием повторил Косояров, и лицо его покрылось частой сеткой морщинок старческой улыбки, а глаза еще больше сузились, словно он глядел на яркий свет. — Никишка, говоришь? К такому, брат, имени вихор на макушку надо, да упрямый такой вихор, чтобы никакая гребенка не брала. А вокруг носа — веснушек архипелаг, штук этак тридцать…

Никита улыбнулся.

— Можно и вихор отпустить, если это нужно, — сказал он, все еще с удивлением глядя на Павла Никитича.

Сейчас в Косоярове ничто не напоминало вчерашнего сурового старика. Это был старый добродушный учитель, снисходительный и несколько чудаковатый.

— Нужно, нужно! — Косояров разразился коротким хриплым смешком. — Вихор дело важное. Нет вихра, и таскать не за что. А?

Он отер ладонью левый слезящийся глаз и с мальчишеским лукавством подмигнул Никите так, словно они оба знали что-то такое замечательное, что и сближало и роднило их, порождая взаимное понимание, которое не нуждалось в словах.

— Так-то, Никишка, так-то… — повторил он несколько раз, глядя на Нестерова посветлевшими добрыми глазами, потом поднялся с нар и, взяв карабин, пошел к выходу.

Уже в дверях Косояров обернулся и сказал:

— Время будет — заходи ко мне, потолкуем…

Тот самый партизан, который ночью рассказывал Никите историю жизни их начальника штаба, проводил Павла Никитича невеселым взглядом и проговорил:

— Ишь ты, ведь тебя проведать приходил. Видать, и ночь-то не спал, все о вас думал. Человек он к себе строгий…

Партизан вздохнул и с ожесточением принялся ковырять шилом в распоровшемся шве унта, который он починял, сидя на приступочке пар возле печи.

— Ехать, наверное, куда-то собрался? — спросил Никита, вспомнив тяжелое вооружение Косоярова.

— Он у нас завсегда при полной боевой, — сказал партизан. — А ехать — навряд ли, весь народ дома и ничего не предвидится.

— А что же Лукин так и не приходил? — спросил Никита.

— Какой это Лукин? Который, что ли, с тобой вместе в отряд явился?

— Он самый.

— Два раза заглядывал, да, видать, будить тебя пожалел. — Партизан прикусил волосяной конец дратвы и принялся старательно натирать ее кусочком серого мыла.

— Напрасно не разбудили, и так, кажется, едва не до обеда проспал, — сказал Никита и поднялся с нар.

Он обулся, достал из своей походной котомки полотенце, положенное туда Ксеньей, бережно повесил его на руку и, не надевая шубы, пошел к дверям.

— Воды-то в бадье возьми, — сказал партизан. — Кажись, в бадье еще есть.

— Снегом умоюсь, — ответил Никита, толкнул ногой дверь и вышел из землянки.

Белый яркий свет ударил в глаза, и Никита невольно прищурился. Солнечные лучи сейчас заливали и редколесье, где были построены партизанские землянки, и широкую снежную падь за нечастой толпой деревьев.

Здесь, у истоков пади, лес был сплошь лиственный: береза чередовалась с осиной и мелким разнопородным кустарником. Даже тончайшие ветви голых берез были покрыты пеленой снежной изморози и, словно отягощенные ею, свисали к земле белоснежными нитями. Заиндевевшие стволы деревьев были тоже белы, и все сейчас сверкало под солнечными лучами и переливалось тысячами разноцветных блесток.

Зеленые синицы, в поисках пищи прилетевшие ближе к человеческому жилью, сновали в ветвях кустарника, осыпая снежную пыль, посвистывали и подпрыгивали, будто с мороза переминаясь с ноги на ногу.

И все сейчас этим солнечным утром: и падь, и опушка, и заснеженные березы, все выглядело совсем иначе, чем вчера вечером во время партизанского суда или ночью, когда Никита вышел из землянки после рассказа партизана о смерти Антониды Семеновны. Да и на душе у Никиты было совсем по-другому. Он испытывал поразительную легкость, словно не было ни вчерашнего суда, ни тревог, ни огорчений.

Остановившись