Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

на воз к байстрыку и стал под ним разгребать сено.

— Вот и приехали, — говорил он. — Вылезай теперь поскорее да в избу иди…

Большой ворох сена упал на землю, и тут Анисья увидела на возу худенькую девочку-подростка, остроносенькую, с туго заплетенными косичками.

Девочка выбралась из-под байстрыка и соскользнула с воза на землю. Словно не зная, зачем и куда ее привезли, она нерешительно переминалась с ноги на ногу и беспокойно поглядывала по сторонам.

— В избу иди, в избу… — сказал Алякринский. — Посиди там у печки… Я коня мигом выпрягу и тоже приду…

Девочка стряхнула с себя налипшую сенную труху и, опустив голову, пошла к крылечку. Двигалась она медленно, ступала осторожно, точно ноги у нее были изранены и болели при каждом шаге.

— Анисья! — позвал солдатку Алякринский, как только девочка скрылась за дверью. — Пособи мне коня отпрячь…

Анисья подошла к возу и принялась было развязывать чересседельник, но Алякринский схватил ее за руку, притянул к себе и зашептал в самое ухо:

— Что видела, молчи… А спрашивать будут, скажешь: привез, мол, внучку… На станцию, мол, за ней ездил…

Анисья, ничего не понимая, смотрела на Алякринского.

— На экую же станцию?

— На Могзон, скажи, ездил… На Могзон… А сама знай, подобрал я ее недалеко от заимки у Красных песков. Бежала она да, видать, из сил выбилась и упала при дороге. Заимка горела, и выстрел я слышал — неладное там творилось…

— Заимка у Красных песков? — всполошилась Анисья. — Косояриха там жила, учительша с Сорочьего поля…

— Молчи, молчи, — сказал Алякринский. — И девочку ни о чем не расспрашивай, не нужно это, понимаешь, не нужно… А теперь иди, ведь одна она там, в чужом доме…

Когда Анисья ушла, Алякринский отпряг лошадь, отвел ее в конюшню, свалил под навес сено, но идти в избу медлил. Прислушиваясь к последним звукам засыпающей деревни, он несколько раз подходил к крыльцу, но опять и опять возвращался во двор, находя еще какую-нибудь незаконченную работу: то на шаг глубже вкатывал под навес телегу, то собирал разбросанные по двору охапки сена. Наконец, проверив, хорошо ли заперты ворота, он вошел в дом.

Девочка сидела у стола перед тарелкой щей, но к еде не притрагивалась. Анисья стояла у печи, скрестив на животе руки, и глядела в пол с видом плакальщицы, готовой каждую минуту заголосить.

На столе горела тусклая керосиновая лампа. В ее рыжеватом свете незанавешенное окно против стола расплывалось темным пятном.

— Анисья, — сказал Алякринский, — занавесь-ка окошко. На улице темно, к чему…

Анисья занавесила окно и снова отошла к печи.

— Ну вот, теперь хорошо, — сказал Алякринский и украдкой посмотрел на девочку.

Она сидела, опустив руки и вытянув худенькую шею, как будто к чему-то прислушиваясь, сидела неподвижно и на голос отца Николая даже не повернула головы.

Алякринский смущенно кашлянул и отошел в темный угол избы. Он снял крестьянский азям и долго умывался под рукомойником, медля подойти к столу. Он чувствовал скованность и какую-то странную неловкость, будто сам был в чем-то виновен перед этой худенькой черноглазой девочкой.

Он нашел ее в пыльных лопухах при дороге. Она была так испугана, что не могла говорить. Она не сказала ему ни одного слова, но он все понял. Он видел зарево над Красными песками и слышал выстрел. Он привез ее к себе в дом, но что теперь? Что сказать ей, о чем спросить?

Алякринский насухо вытер лицо суровым полотенцем, расчесал редкую бороду, пригладил волосы, легким пушком окаймляющие огромную, во всю голову, лысину, и подошел к столу.

— Налей-ка и мне теперь щец, Анисья, — сказал он и, подвинув табуретку, сел против девочки. — А ты что же не ешь? Поела бы…

Девочка взглянула на него и опустила глаза.

— Простынут… — сказал Алякринский и опять ощутил неловкость, будто сказал не то, совсем не то, что было нужно.

Обжигая губы, он съел несколько ложек щей и опять украдкой взглянул на девочку.

— Как звать-то тебя?

— Лена, — сказала девочка.

— Лена? — Алякринский положил ложку и поднял брови. — Имя-то какое хорошее… У меня дочка была, тоже Леной звали… — Он помигал голыми красноватыми веками, и лицо его сморщилось в вымученной улыбке. — Вот ведь как! Значит, Лена?

Девочка не ответила.

— Вот и познакомились, — сказал Алякринский. — И ты не того, не стесняйся… Ты считай, что в свой дом приехала, к друзьям… И опасаться тебе нечего…

Но Лена, казалось, не слышала слов отца Николая. Наморщив лоб и скосив глаза на занавешенное окно, она прислушивалась, затаив дыхание.

Невольно прислушался и Алякринский. И вдруг ему почудилась где-то на сельской улице дальняя дробь конских копыт.

— Ох ты, господи, боже мой… — прошептала у печки Анисья.

Лена вскочила с табуретки и испуганно посмотрела на дверь.

— Это они…

— Кто они-то? — вздрогнув, спросил Алякринский.

— Вершноконные, — прошептала Анисья. — Утрась вихрем пронеслись, и кони в желтом уборе…

— Да ты постой, постой, Анисья, — остановил солдатку Алякринский. — Проехал по улице кто-то, а ты уже — вершноконные. Мало ли кто по селу ездит… — Однако он тоже поднялся с табуретки и, прислушиваясь, смотрел на дверь.

— Нет, это они… — сказала Лена.

Алякринский увидел ее сухие глаза, бескровные губы и, стараясь сохранить в голосе спокойствие, сказал:

— Да о ком ты?

— Солдаты… — сказала Лена. — Они верхами на заимку приезжали. Я коней у прясла видела…

— Ну, а если солдаты? Чего же тебе пугаться? Проехали