Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

чашкам чай.

Парень недолго постоял около приоткрытой двери и тоже подошел к печке.

— Может, дозоры кого в лесу захватили да привели… — сказал он и присел на корточки, протянув руку за налитой чаем чашкой.

Но едва он успел поднести чашку к губам, как за дверью землянки снова заскрипел снег и вдруг раздался громкий хрипловатый голос:

— Эй, здесь, что ли, пленные?

Конвоиры переглянулись и, разом вскочив, схватили свои винтовки.

— Здесь! — крикнул казак, подскочил к двери и распахнул ее.

В землянку, пригнувшись, вошел высокий широкогрудый человек в казачьем бешмете.

— Григорий!.. Полунин!.. — вскрикнул Лукин, срываясь с места. — Гриша…

Человек в бешмете растопырил руки так, будто собирался схватиться с кем «за пояски», и шагнул к Лукину.

— Кирюшка…

Никита вскочил с нар. Конвоиры застыли на месте, в изумлении глядя, как обнимаются их вернувшийся командир и пленник, ожидавший смерти.

— Не чаял я тебя, Григорий, в живых увидеть, — говорил Лукин, освобождаясь из крепких объятий Полунина, и вдруг рассмеялся.

Он смеялся весело и беззаботно, как смеются люди после пережитой опасности, когда все представляется им сразу в красках веселых и радостных, а сама миновавшая опасность становится чем-то вроде забавного приключения.

— О тебе сказали, что ты к японцам в руки попал… — говорил он сквозь смех. — Твой начальник штаба… Значит, врал?

— Выходит, врал, хоть и врать не хотел, — сказал Полунин. — Он сам так думал. Японцы меня до границы Монголии гнали, едва ноги унес. Они же потом в деревнях ингодинских слух пустили, что красные все уничтожены, а их командир в плен взят. Этим слухом и Косояров пользовался. А я две недели вести о себе подать не мог, вот и поверили…

— Он меня тут без тебя повесить хотел, — сказал Лукин.

— Слыхал я, все слыхал, — сказал Полунин. — Он мне первым делом о вас доложил, не успел я еще с седла слезть. И о том, как ты его выругал, рассказал. — Полунин взглянул на Никиту, улыбнулся и спросил: — И тебя тоже повесить хотел?

— И меня, — сказал Никита.

— Напугал?

— Маленько струхнул… Да я не верил… — сказал Никита.

— И хорошо делал, — сказал Полунин и потрепал Никиту по плечу. — Ничего, в жизни всякое бывает. Сочтем тебе, как первое боевое крещение. Так, что ли?

— Так, — улыбнувшись, сказал Никита.

Полунин обернулся к конвоирам.

— А караул-то вы снимите. Это люди свои и надежные. Они теперь вместе с нами работать будут.

Повеселевшие конвоиры немедленно поставили винтовки в угол.

— А мы с тобой, Кирилл, сейчас в штаб пройдем, потолкуем и с Косояровым я тебя помирю, — сказал Полунин.

Лукин кивнул Никите и вместе с Полуниным вышел из землянки.

11

— Ну и слава богу, — посмотрев на Никиту, сказал казак, когда за Полуниным закрылась дверь. — Ну и слава богу… И товарищ Полунин жив, и ребята вернулись, и тебе помирать не придется. Садись с нами чаевать.

— Ладно, — сказал Никита.

Сбросив полушубок, он подошел к партизанам и так же, как они, поджав под себя ноги, сел у очага.

— Отведай нашего партизанского затурана, может, не приходилось, — сказал казак, наливая из котелка в чашку зеленовато-бурой жидкости. — Хлеба отрушь. Только нонче хлебец недобрый. Сегоды пашеница не уродилась — темная и пьяной много. А с пьяной пашеницей беда — ни себе, ни скотине… Народ отощал вовсе. — Казак помочил усы в зеленоватой влаге и вздохнул. — Добро бы молоком забелить, да где его здесь взять, молока-то — лес, чащоба… Как звать-то тебя?

— Никита, — сказал Нестеров.

— Из казаков, или так?

— Из рабочих.

— То-то, гляжу, на казака не похож, а наипаче на ученого.

— Потому, видно, и Косояров хотел меня на осину вздернуть, что не похож… — усмехнувшись, сказал Никита и отхлебнул из подвинутой ему чашки солоноватого и пряного затурана.

— Да, оплошал маленько Павел Никитич, лишку маленько дал, — нехотя проговорил казак.

— Маленько? Ладно бы маленько, а то двоих невинных людей на осину вздернуть хотел… — сказал Никита. — Это тебе маленько?

Казак опустил глаза и стал смотреть на алые точки углей в сером пепле очага.

— А ты на него шибко не серчай, — сказал он. — Иной раз и шальная пуля разит. Павел-то Никитич, весь народ оберегая, вас казнить хотел, а не по своей злобе. Он о всех думал, а не об одном тебе. Один-то человек без народа, что заплутавшая пчела без улея — муха и все тут, меду от нее не дождешься…

Парень допил чай, перевернув кверху донышком свою чашку, поставил ее на притулочке возле очага и поднялся.

— Я, дядя Захар, на покой пойду, — сказал он.

— А что же теперь, ложись, — сказал казак.

Парень пошел к нарам и лег на подостланную в углу шуршащую осоку.

В землянке стало тихо. Очаг затух, и только свет поднявшейся луны, прорываясь в оконце под потолком, широкой полосой ложился на земляной пол, освещая край спального возвышения, печку и сидящего возле нее Захара.

— А сам-то Косояров из казаков? — спросил Никита.

— Казак, — ответил Захар. — Из недалекой станицы. Такой же, как мы, хлебороб, только не в пример нам учен был. В окрестных селениях с женой своей Антонидой Семеновной, покойницей, учительствовали, а потом в партизаны ушел, как японцы нагрянули.

— Ученый человек,