И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата - Сборник статей

Однако именно на разделы «Вечера и ночи» и «Снега» обратили внимание поэты рубежа XIX–XX веков (например, Брюсов в лирической поэме «Снега», Блок в цикле «Снежная маска», Бунин в стихотворениях, воспроизводящих фетовскую пространственную модель с окном20), уловив в них установку на цельность композиции и двойственность настроения.

Примечания

1 См.: Фет А.А. Сочинения и письма. СПб., 2002. [T. 1:] Стихотворения и поэмы, 1839–1863. С. 456 (коммент. В.А. Кошелева).

2 Фет А. Воспоминания. М., 1983. С. 168.

3 [Григорьев А.А.] Стихотворения А.Фета// Отечественные записки. 1850. T. LXVIII. № 2. С. 72.

4 «Не Гейне, но Гете преимущественно воспитал поэзию г. Фета…» ([Григорьев А.А.] Указ. соч. С. 55; Боткин В.П. Литературная критика. Публицистика. Письма. М., 1984. С. 227 [ «Стихотворения А.А. Фета…»]).

5 Жирмунский В.М. Гете в русской литературе. Л., 1982. С. 344–346; БухштабБ. А.А. Фет: Очерк жизни и творчества. Л., 1990. С. 74.

6 О соотнесенности раздела «Вечера и ночи» с традицией античной поэзии см.: Успенская А.В. Античность в русской поэзии второй половины XIX века. СПб., 2005. С. 149–158.

7 Фет А. Стихотворения. М., 1850. С. 33. Далее ссылки на это издание (год и страница) даются в скобках.

8 Heine Н. Buch der Lieder. Weimar, 1985. S. 361. Ссылки на это издание даются в скобках. Здесь и далее приводим подстрочные переводы стихотворений Гейне: «Бормочут волны свою вечную песню, / Дует ветер, бегут облака, / Светят звезды, равнодушно и холодно, / И он, дурак, ожидает ответа».

9 См. об этом: Фет А.А. Сочинения и письма… С. 437.

10 Novalis Werke. München, 1981. S. 41–42. Ср. в переводе Вл. Микушевича: «Ты тоже благоволишь к нам, сумрачная ночь? <… > Сладостным снадобьем нас кропят маки, приносимые тобою» (Новалис. Гимны к ночи. М., 1996. С. 48).

11 Ср. о неприятии Тургеневым «гейнеобразных» концовок стихов Фета: «В тенденции Фета придавать своим стихотворениям „заостренную" концовку сказывалось его желание следовать образцам уважаемых и близких ему поэтов – Г. Гейне прежде всего. Далеко не всегда этим концовкам была присуща та подлинная концепционная острота, которая характерна для Гейне и передает его отношение к психике человека и миру вообще как противоречивым явлениям, выражения которых парадоксальны и непредсказуемы. В стихотворениях Фета „заостренные" концовки нередко были наиболее традиционной частью, а иногда не только не выявляли сути поэтического рассказа, а упрощали его» (Лотман Л.М. Фет и Тургенев // Тургенев и его современники. Л., 1977. С. 25–47).

12 «Мир и жизнь фрагментарны! / Я хочу обратиться к немецкому профессору. / Он знает, как соединить жизнь, / И он создаст из нее понятную систему. / Он заштопает прорехи мироздания / Своим ночным колпаком и клочками халата».

13 [Григорьев А.А.] Указ. соч. С. 59.

14 О композиционном соотношении зрительных и звуковых образах в лирике Фета см.: Гаспаров М.Л. Фет безглагольный: Композиция пространства чувства и слова // Гаспаров М.Л. Избр. труды: В 3 т. М., 1997. Т. 2. С. 21–33.

15 Ср.: «Слух у Фета менее „рационален", чем зрение, более зыбок, и поэтому через него, естественно, совершается переход от внешних впечатлений к душевным переживаниям» (Кленин Э. Композиция стихотворений Фета: мир внешний и внутренний // Известия Российской академии наук. Сер. лит. и языка. 1997. Т. 56. № 4. С. 44).

16 См. об этом: Фет А.А. Сочинения и письма… С. 431.

17 Из первого текста мини-цикла «Хандра» («Непогода, осень, куришь…»; раздел «Разные стихотворения») Фет по тургеневскому требованию изъял последнюю строфу и в качестве замены предложил следующее четверостишие: «Или рыжая соседка / Безвозмездно-неизбежно / На разбитом фортепиано / Гаммы пробует прилежно». В этом варианте, также отвергнутом Тургеневым, обращает на себя внимание составное наречие («безвомездно-неизбежно»), образцом которого явно послужили составные наречия и эпитеты Гейне («leichenblass», «niede-krachts», «tagtâglich», «mitleidvolle» и т. д.). Следовательно, тургеневская правка текстов Фета преследовала еще одну цель: устранение слишком явных «гейнизмов» – калек, воспроизводящих несвойственные русскому языку немецкие грамматические формы.

18 «Розами, кипарисными ветвями и мишурой / Хочу я украсить с любовью и прелестью / Эту книгу – смертельный мой крик, / И похоронить в ней мои песни».

19 См. об этом: Бухштаб Б.Я. Судьба литературного наследства А.А. Фета // Литературное наследство. М., 1935. Т. 22/24. С. 578–586.

20 Ср., например: «А когда померк закат далекий, / Вспомнилась мне молодость моя, / И окно открыл я, и забылся, / В сердце Грусть и радость затая.// Понял я, что юной жизни тайна / В мир пришла под кровом темноты, / Что весна вернулась и незримо / Вырастают первые цветы»; «Ясное небо я вижу в окно на рассвете. / Солнце восходит и горы к лазури зовут: / „Старую книгу оставь на столе дозаката. / Птицы о радости вечного бога поют!“» («Три ночи», 1889–1897; «Ночь и день», 1901: Бунин И. Собр. соч.: В 9 т. М., 1965. Т. 1. С. 107, 140).

Борис Кац

Диссонансы без разрешений

Музыка/музыки в поэме Аполлона Григорьева «Venezia la bella»

Как известно, поэма, указанная в заголовке, была создана Григорьевым в 1857 году во время пребывания в Италии, когда он, по собственным словам, «одурел (буквально одурел) в Венеции, два дня в которой до сих пор кажутся мне каким-то волшебным фантастическим сном…». В том же письме к Е.С. Протопоповой от 1 сентября 1857 года, откуда заимствованы приведенные слова, Григорьев писал: «С Венеции уже, с ночи, проведенной в гондоле на Canal grande, я вкусил известного блюда, называемого хандрою, которого порции и начали мне подаваться потом под разными соусами: то под острым до ядовитости соусом хандры, то под соусом скуки, убийственно-скучной, как жизнь в каком-нибудь захолустье, ну хоть… в Пензе, положим…»!

Итогом «одурения», «ночи, проведенной в гондоле» и «хандры» стала уникальная (насколько я знаю) в русской поэзии поэма из 48 сонетов (только два из них содержат по 15 строк)2. Известно также, что поэма эта – своего рода памятник многолетней и безответной любви поэта к Леониде Яковлевне Визард, именно в это время находившейся со своим мужем в Пензе.

Предшествующими памятниками той же любви были цикл из 18 стихотворений «Борьба» и цикл из семи сонетов «Титании».

Предлагаемая заметка, оставляя в стороне многообразную проблематику этих текстов (среди которых и знаменитая «Цыганская венгерка»3), посвящена лишь музыкальной топике поэмы, которой, как мне кажется, уделялось недостаточно внимания.

Интерес Григорьева к музыке не нуждается в специальном освещении. Ученик прославленного Джона Фильда в игре на фортепиано, увлеченный гитарист-самоучка, собиратель и пропагандист русской народной песни, из которой он не исключал песню цыганскую, завсегдатай оперных залов, поклонник Бетховена, друг А.Н. Серова и сотрудник А.Г. Рубинштейна; один из редчайших в ту эпоху русских вагнерианцев, в то же время восторгавшийся объектами вагнеровской ненависти, скажем, Мейербером, Мендельсоном, Доницетти, Беллини и Верди, – все эти данные о поэте хорошо известны, хотя и не систематизированы. Реже вспоминают, что Григорьев был уникальным мастером того, что можно было бы условно назвать музыкальным экфрасисом, как в стихах, так и в прозе – достаточно вспомнить хотя бы описание увертюры к «Роберту-Дьяволу» в одноименном рассказе с подзаголовком «Из записок дилетанта». Еще реже вспоминаются его переводы либретто многочисленных опер с немецкого и итальянского. Не берусь спорить с теми, кто считает эти переводы спешной халтурой, сделанной только ради денег. Даже если это и так, то стоит подчеркнуть, что никакой виршеплет не в состоянии перевести оперное либретто, если не способен сам проиграть клавир оперы и разобраться в ритмической структуре не только иноязычного текста, но и мелодии. Григорьев явно мог проделать эти процедуры.

Тем не менее при сближении имени поэта и музыки в памяти большинства читателей возникает «ярыжная», по любимому слову Григорьева, фигура человека с гитарой в руках, едва ли не подобная памятным нам по недавнему времени образам тех поэтов, которых было принято называть «бардами». Это подобие закреплено в известном стихотворении Александра Кушнера:

Еще чего, гитара!Засученный рукав.Любезная отрава.Засунь ее за шкаф.

Пускай на ней играетГригорьев по ночам,Как это подобаетРазгульным москвичам…

Сближение Григорьева с так называемыми бардами – сомнительно, а вот закрепление поэта в читательской памяти в виде, так сказать, «фаната» цыганщины, конечно, закономерно4. Однако страсть Григорьева к цыганщине возникла на широком фоне его разнообразных музыкальных вкусов. Отвлекаясь от импульсов, породивших эту страсть, я хочу подчеркнуть, что она была еще и музыкально-эстетическим выбором, сознательно сделанным поэтом, ценившим глубину или прелесть музыки разных национальных культур (известно, что именно национальная специфика вызывала особое внимание поэта при встрече с культурой того ли иного народа). Думается, что поэма «Venezia la bella» позволяет выявить это с наибольшей очевидностью.