До встречи на небесах - Леонид Сергеев

Закрыв книжку, я вновь, спустя сорок лет, побывал в Средней Азии, и ностальгия по нашей, еще совсем недавно великой, стране растеребила душу, а злость к «реформаторам» вспыхнула с новой силой.

Красильников доверчивый провинциал — смотрит на столичных литераторов, как на богов; случается, он бросается словами — может наобещать с три короба — «позвоню, приеду, возьму бутылку» — и пропасть, но он, старый черт, крепкий и по-настоящему искренний прозаик и, несмотря на сложные условия, каким-то странным образом сохранил светлый взгляд на жизнь (что сейчас встречается крайне редко в нашем поколении), хотя и, как все мы (ну, чуть реже), сжигает последнее здоровье в выпивках; общаясь с ним, я думаю — все не так уж и плохо, если еще есть такие люди и, кто знает, может все повернется к лучшему.

Опять я о себе, да о Красильникове разошелся, а ведь надо закончить о старом песочнике Мезинове. Хорошо хоть спохватился, а то еще не известно, куда бы занесло — склероз, что ли, крепчает? — потому и очерки получаются сумбурными. А то, что много болтаю о себе — ну, куда денешься — воспоминания о других по касательной задевают и тебя, и здесь трудно оставаться в тени; да и зачем прятаться, если на фоне дремучих приятелей можно показать свой светлый образ?

Ну, а Мезинов, Мезинов… Все чаще его мучает давление и глаза стали совсем некудышными — при чтении снимает очки и водит носом по страницам (а ведь в молодости, словно кот, видел в темноте), но о Божьем царстве при нем лучше не заикаться — сразу обрежет, он собирается стать долгожителем, у него еще навалом всяких планов.

Сейчас он сдает квартиру (понятно, не от хорошей жизни), а сам с женой и собаками обитает на даче, правда обзавелся мобильным телефоном — ему, деловому, без связи с городом никак нельзя. Перед его отъездом мы договаривались встретится, но он замотался с делами, и вот уже больше двух месяцев, как не видимся — для нашей дружбы огромный срок. Мне его, старого зануду, сильно не хватает.

Надо же! — только поставил точку, как он позвонил (почувствовал, что думаю о нем):

— Приезжай! Выступишь в местной школе, сделаешь богоприятное дело, тебя давно ждут. Потом посидим у меня, выпьем, поговорим, послушаем пластинки. Приезжай один, никого не бери, ну их всех на х… Обнимаю тебя и жду!

«Не от мира сего»

Впечатлительный друг мой Марк Тарловский занимает чуть ли не половину моего фотоальбома. Во-первых, он любит сниматься, а во-вторых, последние годы мы с ним часто выезжаем на мой участок и каждый раз я щелкаю его (обычно вместе с собаками). Но на всех моих снимках Тарловский серьезен или задумчив, а вот на единственной фотографии Геры улыбается — правда, как-то робко, смутно; можно подумать, перед нами — этакий застенчивый субчик с бледными чувствами и чистой красивой душой, но мы-то, друзья Тарловского, знаем, каков он ангелочек — его чувства далеко не бледные и, если что-то не по нему, ощетинится и орет будь здоров! — тараторит, псих, не дает вставить слово, да еще размахивает руками! Душа, конечно, у него красивая, но не очень — не заповедник красоты уж точно; и вокруг своей души он воздвиг сплошной забор — попробуй загляни!

Я нарочно оставил очерк о Тарловском под конец, потому что он самый «вдумчивый» из обоймы детских писателей и вообще стоит в стороне ото всех, как некое реликтовое растение. Мне иногда кажется, что он весь завернут в плотную оболочку или вообще живет в параллельном мире. Прямо скажу — говорить о нем, недотепе, трудновато; и не только потому, что после смерти Коваля и Сергиенко он стал ближе других и с ним связаны последние, самые осознанные годы, но и потому, что он растяпа, темнило и прохвост одновременно. Взять хотя бы его отношения с женщинами. Его тянет к ним со страшной силой (потенциально он сексуальный гигант), но когда доходит до дела, теряется, и сразу в кусты.

Он был женат всего полгода… и давно, еще до армии (говорю с его слов, может это и легенда, ведь ему наврать — раз плюнуть. Хотя, что я молочу? Как раз соврал-то он всего дважды — об этом позднее). Так вот, Тарловский только что вышел на пенсию, но до сих пор живет бобылем; и за все эти десятилетия у него было только два романа, по месяцу каждый. Такая насыщенная личная жизнь — предмет насмешек друзей.

— У меня все ненормально, — уныло говорит этот изгой и мучается — часто впадает в хандру, а то и в глубокую депрессию.

Друзья не раз знакомили его с женщинами, но у одной ему не нравится одно, у другой — другое, а если не к чему придраться, начинает взвешивать, прикидывать:

— А что будет потом? Что дальше? Да и деньги у меня бывают от случая к случаю…

Он хочет распланировать всю оставшуюся жизнь, идиот. Боится промахнуться.

С одной стороны его жутко тяготит одиночество (он им насытился вдоволь и готов выть от тоски), дурацкое положение, в котором он находится, с другой — он и пальцем не пошевелил, чтобы изменить это самое положение; он, словно опавший лист, плывущий по течению реки. И даже не лист, а дохлая рыба. Смотрит на женщин, как на деревья, и они, понятно, это чувствуют. Только взглянут, и сразу:

— С ним беда!

— С чего вы взяли? — допытываемся мы.

— Это сразу видно, — отвечают.

И попадают в точку. Ведь у них, у женщин, интуиция; даже у самых деревянных. Такие дела… И жалко его, дуралея, и злость берет, когда слышишь, как он мямлит:

— А если мы с ней не подойдем сексуально?.. А если подойдем, то как сойтись характерами?.. А если она начнет меня раздражать?

Вот такой безмозглый типчик, ударенный Фрейдом. Бывало, не успеет познакомиться с женщиной, а уже обсуждает свои тревожные предчувствия, какие-то непредсказуемые последствия, то да се. А в снах видит идеальную женщину, с которой «великое родство душ». Похоже для него мечта о любви дороже любви в реальности. Короче, он никак не разберется в своих чувствах и тут нечего говорить — с ним все ясно, он, отщепенец, загнется в одиночестве. Хотя нет, не в одиночестве, но об этом дальше.

Тарловский пассивный, осмотрительный; он не совершил ни одного решительного поступка (и не только решительного — вообще никакого), даже к морю рискнул съездить всего два раза; первый — после того, как мы чуть ли не насильно впихнули его в поезд (и это при том, что его знакомая гарантировала жилье и питание у своей матери), второй раз — с Кушаком (тот уговорил его отдохнуть в своих владениях под Очаковым).

Даже когда я зову его с собой на участок, он закатит глаза к потолку и мнется, вяло тянет:

— Не знаю… Ну, как тебе сказать… Вообще-то можно…

Никогда не скажет: «Поеду», или «Не поеду». Такой своеобразный голубь, домосед, которого не выкуришь из квартиры.

— Живет как устрица в раковине, — говорит Мезинов. (А я вспоминаю Чехова: «Огромное счастье не считать себя необыкновенным и жить так, как живут все»).

Когда в ЦДЛ мы обсуждаем чьи либо стихи или рассказы, Тарловский сидит, точно сонная муха; если спросят его мнение «благоразумно промолчит» или уклончиво, обтекаемое промямлит:

— Я не могу сказать, что это плохо…

И опять-таки никогда не скажет в глаза: «Мне нравится то-то и то-то, а это не нравится». Зато за глаза сандалит без умолку; всех чихвостит, и грубых (правда, точных) слов не жалеет. К примеру, за выпивкой в нашей команде происходит всякое — случается громим друг друга — Тарловский загадочно помалкивает, никогда не назовет вещи своими именами (хочет для всех быть хорошим — и нашим и вашим), а потом каждого обзванивает и кроет остальных (в основном по делу), но чего стоял в стороне, когда надо было занять четкую позицию?! Хитрый, черт! Иногда за столом прямо бесят его умалчивания, сдержанные высказывания и попросту неискренность. Когда я за это его ругаю, он бестолково оправдывается:

— Я не всегда говорю то, что думаю.

Бывает, за столом он вообще делает вид, что дремлет, но ко всему прислушивается.

— Марк не спи! — говорит Шульжик. — Ты хотя бы изредка поднимай руку, чтобы мы знали, что ты жив!

Давно известно, самое сложное в жизни — общение людей друг с другом; инертность и замкнутость Тарловского отталкивает от него не только женщин, но и приятелей — те частенько звонят мне:

— Давай встретимся, только приходи один, без Марка, что ты его всюду с собой таскаешь?

А по телефону у нашего героя язык длинный. Может часами обсуждать кто какой, кто с кем — сплетник он первостепенный. Понятно, у него нет своей жизни, вот он и живет чужой. Справедливости ради надо отметить — печали и радости друзей он переживает искренне, совершенно искренне, почти как свои. А это многого стоит. Обычно как? Друзья лишь участвуют в жизни друг друга, поговорили о твоих проблемах и забыли; полностью жить твоей жизнью может только мать, хорошая жена, собака и крайне редко друг. Тарловский подходит к этим избранным ближе всех нас.