Конфуций и Вэнь - Георгий Георгиевич Батура

словарное значение которого совершенно иное. Ле (БКРС № 14928) – это «пылающий», «яростный», «сильный (огонь)». В действительности в этом тексте речь идет о тех предках, которые получили опыт «просветления сердца», причем, этот опыт носил такой интенсивный характер, что это их «новое» сердце воспринималось ими самими не как «светящееся/просветленное» (мин), а как «пылающее» (ле). Такие люди «светились» при взгляде на них со стороны, как это сказано о Вэнь-ване в древних текстах. Выражением ле Вэнь начинается один из известных древних Гимнов Ши-цзина, причем, общепринятый перевод этой фразы и здесь тоже не соответствует той реальности, которая как раз и подтверждается основными значениями этого иероглифа.

Мы можем не сомневаться в том, что Конфуций на собственном примере «выявления Дэ» (чжэ Дэ) убедился в правоте раннечжоуского подхода к этому вопросу. И только по этой причине у Конфуция – такое предельное внимание к ритуалу и к жертвоприношениям предкам. Для Конфуция главным было – искреннее подражание предкам и, в том числе, прославленному Вэнь-вану, а это всегда ведет человека к получению Дэ и к достижению состояния Вэнь. Другого способа «взращивания Дэ», кроме найденного чжоусцами, Конфуций не знает.

Читатель может задать автору неудобный вопрос. Он напрашивается сам собой у очень многих наблюдателей за подобными «разговорами о ле», – у тех, кто скептически слушает подобные «бредни» и с интересом ожидает развязки этой «пьесы» в виде подъехавшей кареты «Скорой помощи» с крепкими санитарами в белых халатах. Вопрос звучит так: «И какой прок от всех этих “подражаний древним”, которые ушли в далекое прошлое вместе с “таким” Конфуцием и всеми этими Ранними Чжоу? Для интереса, что ли?».

Ответ простой: Конфуций и древние китайцы Чжоу это Дэ имели как высшую ценность, а сегодняшнее человечество, включая вас, скептиков, – даже не знает, что это такое. Подавляющее большинство христиан этого «элементарного» Дэ не имеют. И именно в этом – тупик всей сегодняшней цивилизации. Это Дэ имели Вэнь-ван, Платон, Сократ, Царь Давид, Заратуштра, Нумений Римский, Христос, Моисей, Парамахамса Рамакришна, Конфуций, Плотин, Мухамед, Шанкара, апостол Павел, средневековые суфии, Иоанн Богослов, Серафим Саровский, Силуан Афонский и тысячи других, – все те, которые и сделали нашу землю человеческой. И все евангельское Учение Христа, которым так кичатся просвещенные европейцы, – оно только после обретения человеком этого Дэ, т. е. только после «просветления собственного сердца», что и знаменует собой рисунок чжоуского иероглифа Вэнь. А если без этого, – в таком случае, никто из существующих на земле христиан евангельские заповеди Христа выполнять не будет, потому что не в состоянии по своей животной природе. Это мы и наблюдаем в течении всех веков существования «Павлова христианства». «Из-под палки» – как это было в Средневековье, когда Церковь была всемогущей – кто-то как-то будет стараться, но только из страха, а если по собственной воле – никогда.

Без этого Вэнь любой человек остается в своей базовой основе животным, – тем скотом, для которого требуется плётка в виде наказания или смертной казни. Но ка́к одно животное может справедливо судить другое животное? Арбитром должен быть человек, поэтому Конфуций – зная, что он уже человек, – так рвался в управление государственными делами.

Все духовные гении человечества проповедуют об одном и том же: человек должен перерасти свое исходное животное состояние. Любой из нас это может, потому что в сердце каждого спит Бра́хман Упанишад. Это можно называть разными словами – китайскими, индийскими, греческими, персидскими, египетскими, еврейскими, мандейскими или русскими, – но суть дела от этого не меняется: высшая реальность оставалась той же самой во все века и тысячелетия, и она присуща этому миру в такой же степени, как и видимый нами закон смерти.

Детство человечества заключается в том, что этот «закон смерти» мы видим, и он нам знаком. Но для видения высшей реальности у человека существует иное зрение. Оно должно в нас проснуться точно так же, как неожиданно просыпается любовь. Ведь и любви тоже нет зримо, хотя она есть, – и за нее готовы умереть. Чем выше Истина, тем ее труднее уловить и тем труднее она усваивается. Это – Закон, который распространяется и на любовь. Ведь существуют же на земле те несчастные, которым неведомо это прекраснейшее человеческое чувство, а точнее – это совершенно неземное состояние… Человек-Вэнь – это та же самая любовь, но где любимой является весь Мир.

Суждение 2.9

2.9. Почтенный (цзы) сказал (юэ): «Я (у) *одобрял (юй, т.ж. «*соглашаться с», «*высоко ценить», «*быть заодно») Хуэея в [наших] разговорах (янь, т.ж. «*вести обсуждение, дебаты», беседа») об окончании жизни (чжун, т.ж. «кончина», «смерть», «скончаться», «умереть») [и о] белом цвете траура (бай, т.ж. «ритуальный цвет Иньской династии»), [и он] не (бу) избегал (вэй, т.ж. «противодействовать», «уклоняться») [таких бесед, хотя при этом] был похож (жу) на глупца (юй, т.ж. «дурак», «тупица»). [Он] – слабенький (туй) ребенок (эр, т.ж. «мальчик», «дитя») из провинции (шэн), [и я был] несправедлив (си, т.ж. «быть пристрастным») к нему (ци). [Он] *в изобилии (и, т.ж. «*во множестве») обладал нужными качествами (цзу, т.ж. «основа», «основание», «быть способным к чему-л.», «постигать меру», «быть достаточным (полным)») для (и) [своего] развития (фа, т.ж. «давать всходы», «раскрываться»). Хуэй – не (бу) был (е) глупцом (юй)».

В этом суждении Конфуций сетует больше на себя, чем на Хуэя. И начальное местоимение «Я» – это обвинение в свой адрес. Традиционный перевод трактует фразу чжун бай как «целый день», т. е. так, что Учитель беседует с Хуэем «весь день напролет», и при этом Хуэй слушает, но не «возражает» (бу вэй – такой перевод тоже возможен), – «как будто глуп» (жу юй).

И здесь возникает сразу же несколько вопросов. Реально ли такое положение дел, чтобы Конфуций впустую, безответно расточал бы свои слова перед молодым учеником в течение целого дня – с утра до вечера? Второй вопрос: Хуэй – это самый способный из всех учеников Конфуция, и почему, в таком случае, он не был в состоянии ничего возразить или ответить? Но может быть, он выглядел таким «непонятливым» только по отношению к этой конкретной теме разговора, – именно к ней, а не к какой-то другой? А Конфуцию, напротив, эта тема была очень важна, и он ее часто затрагивал в разговоре со своим самым способным учеником? И, наконец, последний, главный вопрос: из традиционной трактовки непонятно, о чем конкретно Конфуций целый день – практически в виде монолога – что-то «втолковывал» своему любимому ученику? Почему при таком общепринятом понимании не обозначена сама тема этой продолжительной беседы? Или для