Жертва судебной ошибки - Сю Эжен

— Жером, — сказала она ласковым, дрожащим голосом, — у вас очень счастливый вид.

— Это от того, что мы одни, — отвечал Бонакэ с грустной улыбкой. — Когда наши бедные друзья с нами, в их присутствии я не смею показывать своего глубокого, неизъяснимого счастья, которое никогда не затемнялось ни одним облачком. Это было бы слишком резкой противоположностью с их жестокими испытаниями.

— Дорогой, нежный друг, только ваше сердце способно на такую деликатность. Да, вы правы. Они много выстрадали и взамен утраченного счастья нашли, по крайней мере, покой; нельзя же видом нашего счастья будить в них воспоминания о прежних светлых днях, которые никогда уже не вернутся к ним.

— А между тем я нахожу, что с некоторых пор Мария повеселела. Я даже видел два раза, что она со своей дочкой смеялась прежним счастливым смехом.

— Г-н Фово также по временам выходит из задумчивости, которую на него наложило тяжелое воспоминание о его болезни.

— Да, мой друг, и я это замечал. Одна только Клеманс никогда не улыбается.

— Увы! Ее тяготит и всегда будет тяготить смерть ребенка. Ее бедное сердце не вынесло пытку.

— Полковник угадывает тайные мысли дочери, поэтому на него часто находит глубокая грусть.

— Будем надеяться на время, мой друг; не многие огорчения могут противиться его медленному, но непобедимому влиянию.

Разговор Бонакэ с женой прервала старая служанка. Она подала газеты и письма, доставленные деревенским почтальоном, и сказала:

— Сударыня, ставить мне приборы для г-на и г-жи Фово, для полковника и м-ль Клеманс, как всегда по воскресеньям и четвергам?

— Конечно, что за вопрос? — сказала Элоиза.

— Да потому что… потому что… вы, сударыня, не знаете сюрприза.

— Какого сюрприза?

— О чем условились г-н Фово, его жена и м-ль Клеманс.

— Ну, в чем дело?

— Нынче все будут обедать на ферме у г-жи Фово.

— Неужели? Вот приятный сюрприз! — сказала г-жа Бонакэ, с улыбкой взглянув на мужа, который просматривал письма. — Слышите, мой друг, Мария приглашает нас к себе обедать на ферму.

— Слышу, — отвечал Бонакэ, также улыбаясь.

— Г-жа Фово сперва заедет за полковником и барышней, а потом они приедут взять вас и барина, — продолжала старая служанка.

— Вот чудесно придумано, — сказала Элоиза, — вечер прекрасный, отлично будет проехаться лесом. Вы придете сказать, как только они станут подъезжать, чтобы не заставлять их ждать.

— Слушаю, сударыня, — отвечала служанка, уходя.

— Что вы скажете об этой идее, мой друг? Мне она кажется добрым предзнаменованием.

— Конечно, дорогая. Я счастлив, что бедному Жозефу и Марии пришла такая хорошая мысль.

— Ну вот, мой друг, прочтем поскорее письма, а то сейчас приедут.

— A-а! — воскликнул Жером, распечатывая письмо. — Вот письмо из Нью-Йорка.

— Из Нью-Йорка?

— Да. От доктора Патерсона, моего ученого и остроумного корреспондента. Он сообщает мне об открытиях, какие делает заокеанская наука.

И Бонакэ начал читать письмо доктора Патерсона.

— Моя корреспонденция не такая важная, — заметила, улыбаясь, Элоиза, пробегая письмо. — Эта славная мадам де Монфлери пишет, что достанет мне книги, о которых я ее просила, и еще сообщает о последнем балете в Опере! Вы согласны, мой друг, что когда живешь попросту в наших горах, то как-то странно слышать о балете? Но что с вами, мой друг? — живо спросила Элоиза, увидав, что лицо мужа омрачилось.

— Ах! Несчастный! — вскричал Бонакэ, продолжая поспешно и с тревогой читать письмо и не отвечая жене.

Потом он прошептал серьезным тоном:

— Божье правосудие иногда сказывается не скоро, но как оно ужасно!

Заметив, что муж чем-то опечален, г-жа Бонакэ замолчала.

Через несколько секунд Жером сказал:

— Извините, мой друг; но то, что я узнал…

— В чем дело?

— Об Анатоле, — отвечал Жером, вздыхая.

— Ах! — сказала Элоиза, жестом выражая отвращение и ужас. — Что он? Жив? Умер? Действительно ли он умер? — прибавила она с горьким презрением, намекая, какую подлую шутку он сыграл в Бадене с ее мужем.

— Вы, Элоиза, должны быть безжалостны к нему. Но я не могу забыть того, чего никогда не забывал среди разгара его преступлений. Увы! Я любил его как брата, и в ранней юности у него было благородное сердце, любящая, чистая душа. Его погубили эти мерзавцы. Вот, мой друг, прочтите, что пишет доктор Патерсон. Такая жизнь и не могла кончиться иначе.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Г-жа Бонакэ взяла письмо и, по указанию мужа, прочитала следующее место из письма доктора Патерсона:

«Знаете ли вы, дорогой собрат, некоего графа Анатоля Дюкормье, вашего соотечественника? Я говорю, «знаете ли», а должен бы сказать «знали ли», потому что этот господин уже отошел к праотцам. Он на моих руках отдал свою скверную душу и при таких странных обстоятельствах, что стоит вам рассказать. Вы при этом познакомитесь с одной чертой нравов наших янки, напоминающей нравы краснокожих, но которая, к счастью для нашей славной соединенной республики, встречается как очень редкое исключение. Перехожу к событию.

Дюкормье приехал сюда с полгода тому назад с какой-то авантюристкой-графиней, впрочем, очень хорошенькой женщиной, но, говорят, отъявленной плутовкой, какая только выходила из рук сатаны.

Они приехали из Южной Америки, где этот пройдоха Дюкормье был в продолжение двух лет министром внутренних дел при Розасе (скажите на милость, каково министерство и каковы внутренние дела!). Как бы там ни было, а Розас, вероятно, влюбился в подругу Дюкормье. Но вот что достоверно: в один прекрасный день, по повелению этого диктатора, почтенная парочка в один прыжок очутилась из министерства внутренних дел на корабле, доставившем «честное семейство» в Сантьяго на Кубе. Там они, вероятно, одурачили изрядное количество простаков, потому что, явившись сюда, в Нью-Йорк, открыли дом, великолепный дом, где велась азартная игра. Говорят, будто Дюкормье и его графиня передергивали карты, что для них было пустячным грешком. Среди наиболее частых посетителей находился молодой янки, у которого в жилах текло, по меньшей мере, три четверти индейской крови. Его отец, богатый плантатор по ту сторону Великих озер, послал своего младенца в Нью-Йорк с целью немного цивилизовать эту полудикую натуру; он снабдил его рекомендательными письмами и открыл ему значительный кредит в банкирских домах. Нечистый захотел, чтобы наш янки был введен одним неблагоразумным другом в дом к Дюкормье. Графиня в одно мгновение сообразила, что навряд ли удастся ощипать тетерева лучше этого, только что вылетевшего из своих зарослей. И вот она, условившись с Дюкормье, заманила янки в силки своими взглядами, и его доллары, под огнем ее глаз, начали таять, как снег на солнце. Все шло прекрасно; уже последние тысячи долларов должны были пе-рейти в карман шулерской парочки, как вдруг у нашего краснокожего, неизвестно почему, зародилось подозрение, что его дурачат; он, наконец, понял, что как только Дюкормье и графиня переложат к себе в карман его последние доллары, то он сам будет спроважен на родину, в страну Великих озер. С этих пор он начал за ними следить и подслушал интимный разговор; из него узнал, что его считают за дурака, за влюбленного дурака; что его живо прогонят, как только ощиплют с него последние перышки.

Янки не сказал ни слова и потихоньку скрылся. На следующий день он притворился больным и попросил своего друга Дюкормье прийти к нему. Дюкормье пришел. Черный слуга вводит его в совершенно темную комнату и запирает за ним дверь. Дюкормье очень удивлен и спрашивает, что это значит. Раздается голос янки: «Мой дорогой, идите прямо перед собой, пока не наткнетесь на стол, на нем вы найдете длинный китоловный нож и пару двуствольных пистолетов, и вооружитесь; я уже вооружен. Мы в потемках должны искать друг друга и биться насмерть. Вы меня угостили французским блюдом, а я вас угощаю рагу а'ля янки. На помощь не зовите, бесполезно: мой невольник — надежный слуга и не войдет сюда раньше как через два часа. Вооружайтесь же, а если не хотите, тем хуже для вас, я вас убью». Дюкормье заревел от ярости, но рассчитал, что лучше защищаться, чем быть убитым безоружным, и был вынужден согласиться на американскую дуэль. По словам чернокожего, который подслушивал у двери, борьба продолжалась час с четвертью с невероятным ожесточением, судя по количеству выстрелов, по возне сражавшихся и лютым крикам, которые он слышал. Потом все замолкло, но верный, исполнительный слуга, свято соблюдая приказание господина, отворил дверь только по прошествии двух часов. Янки лежал мертвый, пронзенный двумя пулями и девятью ранами от ножа. Дюкормье еще дышал, и меня позвали на помощь. Я нашел, что левое бедро у него раздроблено пулей, правая рука и правая нога также прострелены. Раны нанесены в упор, потому что бешеные целились, встречаясь грудь к груди, когда находили друг друга ощупью в темноте. Я насчитал на Дюкормье семнадцать, понимаете ли, семнадцать ран от ножа; из них одиннадцать на черепе, на затылке и на лице, которое буквально искрошено. Хотя я сделал все, что только мог, чтобы спасти для общества почтенного джентльмена, одно из лучших его украшений, но он умер. Я принял его последний вздох; он испустил его, изрыгая ужасную хулу на священное имя Господа.