Аракчеев: Свидетельства современников - Коллектив авторов Биографии и мемуары

Аракчеев похоронил Настасью подле того места, где приготовил могилу для себя, и вырезал на гробе ее следующую надпись, сочиненную им самим:

«Здесь погребен двадцатисемилетний друг Анастасия. Убиенная села Грузина дворовыми людьми. Убиена за нелицемерную и христианскую ее к графу любовь.»

По смерти Настасьи Аракчеев рассмотрел ее переписку с разными особами и нашел верные свидетельства ее плутней и взяточничества. Он отправил найденные в наличности подарки к тем особам, от которых они были получены, и, как я слышал, велел перенести труп Настасьи на обыкновенное кладбище[574].

По увольнении от службы Аракчеев вздумал отправиться в чужие края, где незадолго до того был принимаем с уважением, как доверенный человек Александра. Времена переменились: его принимали менее нежели равнодушно. Желая напомнить о своем прежнем величии, он напечатал в Берлине перевод (французский) писем к нему Императора Александра. Этот поступок усилил справедливое к нему негодование Императора Николая и окончательно прекратил его поприще. Когда он въезжал во Францию, таможня отобрала у него серебряные вещи, предлагая возвратить ему при обратном выезде его из Франции или изломать их и отдать ему. Он избрал последнее, но когда таможенный служитель стал разбивать серебряный чайник, пришел в бешенство, бросился на него и схватил за ворот. Сопровождавшие его с трудом уладили дело.

Не находя отрады и развлечения за границею, воротился он в Россию и прожил до конца своей жизни в Грузине. Он все еще считался на службе, но не подавал никакого знака жизни. Все его оставили. Тварь его, Клейнмихель, сделался первым его врагом и не называл его иначе, как злодеем. Когда в 1831 году вспыхнул бунт в поселенных войсках, он испугался и приехал из Грузина в Новгород. Не знаю, какая скотина был тогда новгородским губернатором (помнится, осел Демпфер). Он приказал объявить графу, что он присутствием своим в Новегороде мутит народ, и велел ему ехать обратно в Грузине. В это время приехал в Новгород по повелению Государя граф А. Ф. Орлов. Узнав о поступке губернатора, он призвал его к себе, спросил, по какому праву он выгоняет председателя Государственного совета, когда не смеет без причины выслать из города и отставного солдата, надел александровскую ленту и поехал к падшему вельможе. Аракчеев был приведен в восхищение этим вниманием. «Ваше посещение, граф, — сказал он Орлову, — было для тем приятнее, что я никогда не видал вас у себя в передней…

Нынешние происшествия огорчительны. Жалею только, что нет здесь Петра Андреевича (Клейнмихеля): он мог бы насладиться зрелищем плодов своих усердных трудов!» Так негодяи сваливали друг на друга вину в этих подвигах!

Аракчеев в уединении своем принимал посещение соседних помещиц и каждую уверял, что сделает ее своею наследницею. И в этом отчуждении, в этом унижении против прежней высоты ему умереть не хотелось. Последние слова его были: «Проклятая смерть». Он умер 13 апреля 1834 года, и известие о том пришло в Петербург накануне присяги наследника Александра Николаевича по наступлении его совершеннолетия[575]. Для распоряжения о погребении его и прочем послан был в Грузино Клейнмихель.

Я был в придворной церкви у обедни и при присяге цесаревича. Любопытно было видеть и слышать чистосердечные отзывы об Аракчееве людей, знавших его коротко. Всех откровеннее и умнее говорил бывший при нем долго Василий Романович Марченко, ненавидевший и презиравший его всеми силами своей души. Некоторые из бывших его клевретов обрадовались его смерти: она их уверила, что он не воротится. Борис Яковлевич Княжнин, бывший командир полка графа Аракчеева, узнав в церкви о кончине его, сказал, перекрестясь: «Царство ему небесное! себя успокоил и всех успокоил».

Произнося такой строгий суд над Аракчеевым, мы виним не столько его, сколько Александра, который, наскучив угодливостью и царедворством людей образованных и умных, бросился в объятия этого нравственного урода. Аракчеев был тем, чем создала его природа. Должно отдать ему справедливость: он, как сказано выше, преобразовал (в 1809 г.) нашу артиллерию и прилежно работал в должности военного министра до назначения в это звание благородного и добродетельного Барклая. Еще спасибо ему за то, что он обратил внимание Александра на Канкрина. но он сделал это не потому, что постигал достоинства этого необыкновенного человека, а только в пику врагу своему, Гурьеву. Не случись под рукою Канкрина, он рекомендовал бы Андрея Ивановича Абакумова[576], Ничто так не характеризует подлости духа графа Аракчеева, как отметка в положении, которым прибавлялось жалованье артиллерийским офицерам: «Ротным командирам прибавки не полагается, потому что они пользуются доходами от рот». Конфирмуя это положение, Государь не видал, что этим официально признают и допускают воровство. <…>

И. И. Свиязев[577]

Воспоминания

В начале 1825 года был вызываем через газеты архитектор на службу в Новгородских военных поселениях, с жалованьем по 4000 в год, с квартирою и другими угодьями. Хотя жалованье 2000 рублей, которое я тогда получал в горной службе, при всей дешевизне в Перми жизненных потребностей и равном значении тогдашнего ассигнационного рубля с нынешним серебряным, не казалось скудным по сравнению с окладами других, за всем тем без посторонних работ я крайне затруднялся в своем содержании, несмотря на скромный образ своей жизни. И потому я воспользовался сказанным вызовом и просил графа Аракчеева частным письмом «удостоить меня чести служить под лестным его начальством». Вскоре получено было предписание от министра финансов Канкрина горному правлению о немедленной меня отправке в военные поселения; тотчас сделано было распоряжение о выдаче мне прогонов, по чину моему, на две лошади. Я просил на три, так как по моему званию у меня должен быть необходимый для службы запас книг и инструментов. Пока маститые члены правления совещались о противозаконном моем требовании, из Петербурга прибыли два горные ревизора и посоветовали, удовлетворив мое требование, отправить меня поскорее. По подорожной на тройку с магическим именем Аракчеева я покатился как по маслу, без обыкновенных отговорок на станциях, что лошади в разгоне. В предписании не сказано было, куда я должен явиться, и я направился прямо в летнюю резиденцию графа — Грузино.

Здесь мне отвели одну из крестьянских связей, со входом с улицы — в виде балкона, в сени или коридор во всю ширину дома и с выходом во двор. Из сеней направо дверь вела в комнату безукоризненной чистоты, со стенами, обшитыми в рустик[578] и окрашенными розовой краскою. Налево от дверей нечто подобное русской печи, с чугунными дверцами в Щите. Я сказал хозяйке, что боюсь запылить ее чистейшую комнату своими дорожными вещами. Мне показали другую половину, состоящую из чистой, но нероскошной избы с русскою печью, свежо отбеленною. Сами хозяева жили летом в каменной избе, построенной во дворе и, признаюсь, не слишком-то опрятной, а дом стоял пустой — для показу гостям. Я отдал хозяйке свою подорожную. Вскоре после того влетел ко мне адъютант Шумский (считавшийся тогда сыном графа) и спросил меня, по какому случаю я приехал в Грузино — граф не помнит. Я объяснил. «Ожидайте, когда вас граф потребует», — сказал Шумский при уходе.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});