Битва за Ленинград - Дмитрий Сергеевич Филиппов

записала: «Завтра 22 года Октябрьской революции.

Я приветствую вас, Мария Рымшан, Ольга Абрамова, Настасья Мироновна Плотникова, Елена Иванова, женя Шабурашвили, — коммунистки, беспартийные честные товарищи, сидящие или не сидящие в камерах Арсеналки и Шпалерки!..

Я с вами, товарищи, я с вами, бойцы интернациональных бригад, томящиеся в концлагерях Франции. Я с вами, все честные и простые люди: вас миллионы, тех, кто честно и прямо любит Родину, с поднятой головой и открытыми устами!

Я буду полна вами завтра, послезавтра, всегда, я буду прямой и честной, я буду до гроба верна мечте нашей — великому делу Ленина, как бы трудна она ни была! Уже нет обратного пути.

Я с вами, товарищи, я с вами!»[314]

Это не статья для газеты, это дневник. Здесь нет смысла врать или кривить душой. Напрасно некоторые исследователи стараются представить Берггольц как антисоветчицу. Будучи перемолота тюрьмой, растерявшая веру в партийный аппарат, в людей, определяющих дальнейший путь страны, презирая бюрократию — она осталась верна мечте социализма, делу Ленина. И это искренне в ее душе, по-настоящему и до конца. В это же время она формулирует исходный постулат отношения к действительности и миру: «Я думаю, что ничто и никто не поможет людишкам, одинаково подлым и одинаково прекрасным во все времена и эпохи. Движение идет по замкнутому кругу, и человек с его разумом бессилен»[315].

В дневниках 1941 года прорываются уже тревога, ожидание предстоящей войны, но лишь изредка, неким отголоском memento mori: «Успехи немцев подавляют меня. Падение — Югославии, на днях несомненное падение Греции. Неужели прожить и умереть при торжестве фашистского режима?! Страшно, жалко!..»[316] «Если наше правительство избежит войны — его нужно забросать лавровыми венками»[317]. И, наконец, запись от 22 июня 1941 года: «14 часов. ВОЙНА!» Как бы цинично это ни звучало, но война стала тем недостающим пазлом, который упорядочил жизнь Ольги Берггольц, внес в нее смысл и цель. Она почувствовала себя, наконец, НУЖНОЙ своей стране, своему народу. И хотя в дневниковых записях военных лет будет прорываться скепсис относительно своего места, роли, значимости этой роли в обороне Города, но судьба уже все решила за нее. А самое главное для нее, как для поэта, происходит как будто бы случайно, исподволь, незаметно, но органично: она обретает свой голос, доводит его до предельных высот. Блокадные стихи Берггольц обладают, при всей кажущейся их простоте, невероятной силой еще и потому, что обращены не в самое себя, не внутрь собственной души, а наружу, ко всем людям. Это и не стихи даже, а в чистом виде блокадная агиография, где святыми становятся все блокадники, от мала до велика.

Муж ее, Николай Молчанов, скрыв свою эпилепсию, 26 июня 1941 года ушел добровольцем на фронт, но уже через месяц был комиссован. Ольга потом утверждала, что, когда Николай вернулся с фронта, они «влюбились в друг друга с какой-то особой обостренно-нежной, предразлучной влюбленностью… Помню, стояли мы один раз с ним на солярии, бомбежка была дикая, было светло от пожаров как днем, и этот свист от бомб — подлый и смертный. Я изнемогала от страха, но стояла, я же была комиссаром дома. И Коля вдруг подошел ко мне, взял мое лицо в ладони, поцеловал в губы и сказал: „Знаешь, если один из нас погибнет, то другой обязан досмотреть трагедию до конца“, я ответила: „Ладно, Коля, досмотрю“»[318]. Николай Молчанов был один из немногих, кто не отвернулся от Ольги во время ее ареста, писал письма всем, кому только можно и нельзя. А на комсомольском собрании, когда его поставили перед выбором, спокойно положил свой комсомольский билет на стол со словами: «Отрекаться от жены — недостойно мужчины». По воспоминаниям современников, это был очень светлый, чистый человек. Ольга всю жизнь будет хранить память об этом свете, как о пределе, образце не человеческой, но небесной природы. И всю жизнь будет к этому свету тянуться.

В конце июня Союз писателей направил Ольгу на работу в Радиокомитет. Его редактором стал молодой военкор Юрий Макогоненко, который сразу же начал за Ольгой ухаживать. Она с благосклонностью принимала эти знаки внимания.

На радио в те первые месяцы войны выступали многие поэты и писатели, от Бориса Лавренева, Сергея Прокофьева и впоследствии погибшего Ореста Цехновицера до Анатолия Мариенгофа и Анны Ахматовой. Ольга Берггольц в те первые месяцы не выделялась среди других, но уже тогда в ее стихах стали появляться те ноты личного обращения к каждому ленинградцу, которые через несколько месяцев будут дарить людям надежду и давать силы в замерзших, темных декабрьских квартирах. В архиве Ленинградского радио сохранился список писателей, поэтов и журналистов — корреспондентов Радиокомитета в период блокады. В этом списке 67 имен, не считая штатных сотрудников. Но Голосом блокадного Ленинграда стала одна Берггольц.

Ольга записала в дневнике: «22 августа 1941. Ровно два месяца войны. В этот день, два месяца назад, мы о ней узнали. Какой суровый подъем был, как все надеялись… А сейчас — уныние, упадок, страх. Мы проигрываем войну — это ясно.

Мы были к ней абсолютно не готовы, — правительство обманывало нас относительно нашей „оборонной мощи“. За восемь лет Гитлер сумел подготовиться к войне лучше, чем мы за 24 года»[319].

В конце августа война подошла практически к стенам Города. Но несмотря на внутренние сомнения, в том же августе Ольга написала полные жизни и надежды стихи:

…Я говорю с тобой под свист снарядов,

угрюмым заревом озарена.

Я говорю с тобой из Ленинграда,

страна моя, печальная страна…

Я говорю: нас, граждан Ленинграда,

не поколеблет грохот канонад,

и если завтра будут баррикады —

мы не покинем наших баррикад.

И женщины с бойцами встанут рядом,

и дети нам патроны поднесут,

и надо всеми нами зацветут

старинные знамена Петрограда.

Руками сжав обугленное сердце,

такое обещание даю

я, горожанка, мать красноармейца,

погибшего под Стрельною в бою:

Мы будем драться с беззаветной силой,

мы одолеем бешеных зверей,

мы победим, клянусь тебе, Россия,

от имени российских матерей.

К слову сказать, в конце августа неуверенность в собственных силах проявилась на самом высоком уровне. В тот день, когда Ольга писала о неготовности к войне, между Ставкой и Смольным состоялся очень тяжелый разговор. Сталин осудил создание Военного совета обороны Ленинграда, спрашивал, почему в него не вошли А. А. Жданов и К. Е. Ворошилов, приказал отменить выборный принцип батальонных командиров. Пожалуй, впервые у него появились сомнения