Спойлер: умрут все - Владимир Сулимов

сальным, воздух — скисшим. Взгляду не увернуться от неодолимо отталкивающих вещей: полок с провисшими дверцами, доставшихся от дедушки, плиты цвета ушной серы, капающего крана, скрючившегося подобно конскому пенису над раковиной, дребезжащего холодильника — тараканьей общаги. Даня брезгливо покосился на пожелтевшую чашку, оставленную Толиком на обтянутом лоснящейся клеёнкой шатком столе. По боку чашки тянулась то ли трещина, то ли налипший волос. В горячей мути отмокал чайный пакетик.

Толик уселся с другой стороны стола и, сопя, выудил карамельку из голубой вазы. Развернул и захрустел, умильно уставившись на Даню.

— Хату поменял? — сказал Даня, чтобы не молчать. Толик закатил глаза, зажмурился: пустяки, мол, не стоит внимания.

— Ты мечтал в детстве стать археологом. — Ещё одна пустая фраза.

Толик горько усмехнулся.

— Мечты, мечты, где ваша сладость?.. Ни у кого, похоже, не сбылись. В санслужбе я. По блохам да по клопам. Взрослая жизнь — говно, да? А мы в него — пальцем по плечо! Данька, Данька. Если б ты тогда не пизданулся на стройке, а…

— Чья была идея? — не тая неприязни, огрызнулся Даня.

— И она всем зашла, — благородно возмутился Толик. — Ты представь, как бы всё у нас сложилось, если б выгорело.

— Жили бы долго и счастливо…

— Да! — Толик изумился совершенно искренне. — Разве не очевидно?

— Да как-то не очень. — Внезапно накатило нервное веселье. Даня запрокинул голову, давясь рвущимся из глотки хихиканьем. — А всё из-за твоего идиотского попугая! Подумать только. Хи! Ха! Ха!

Смех-таки выхаркался — едкий, мучительный. Глаза Толика наполнила слезливая обида.

— Нужно-то чего? Какая помощь? — спросил Даня, отирая слюну с губ. — Выкладывай, и я забираю Саньку.

— Закончить дело, — буркнул потупившийся Толик.

— Нет у нас никаких дел. — Даня решительно встал.

— А чай? — встрепенулся Толик. Даня сморщился: «Пей сам эту дрисню», — и двинул в коридор:

— Саш, мы уезжаем!

— Даня! — взмолились сзади, и он почувствовал руки, шарящие по его спине и бёдрам в попытке удержать.

— Ну? — бросил он через плечо.

— Даня… Ты мне с детства нравился, Даня, милый… Мы уже не молоды, это правда…

— Твою ма-а-ать!

В зал Даня почти вбежал. Брат недвижимо дожидался в кресле — истукан из слоновой кости.

— Сань! — гаркнул Даня, грозя пальцем в коридор, откуда долетали икающие всхлипы. — Ты знаешь, что этот заявил?!

— Надо помочь ему с Сафроном, — пресным голосом отозвался брат.

— Нет, ты знаешь, что он заявил?..

— Мы сами всё сделаем. Но надо торопиться. Ты мне нужен.

— Едем! Пусть этот кретин сам мстит Сафрону, пусть справляется без нас…

— Но я без него не справлюсь.

— О чём ты?

Его не так уж и волновал ответ, и он собирался выдернуть брата из кресла силой, когда взгляд упал на чёрно-белое фото в рамке. Женщина на снимке — круглолицая, кучерявая, слишком возрастная, чтобы быть подругой Толика («Да он и не по подругам, оказалось»), и определённо не его мать. Даня хорошо её помнил. Ещё бы — именно Толькину мать, холёную брюнетку с мягко трепещущей в вырезе грудью, а не Яну Стриженко он представлял, когда постигал навыки онанизма. Женщина на фото больше была похожа на…

— Чья это квартира? — цепенея, спросил он.

— Сафроновская, — прогугнил, входя в комнату, Толик. Он старательно прятал покрасневшие глаза. — Понимаешь, Данечка. Ты прав, я с Сафроном и сам справился бы. Но я хотел вместе, понимаешь, с друзьями. Как в старые добрые времена.

Даня отпихнул его с прохода тычком в грудь и, безотчётно вытирая ладонь об обои, метнулся к ванной. Распахнул белую расхлябанную дверь, из-под которой пробивалась узкая полоска света, надеясь обмануться в пугающем прозрении.

Сафрон скорчился в грязно-жёлтой, как стариковские зубные протезы, ванне. Даня не сразу его узнал, и немудрено. От щиколоток до горла Сафрон был обмотан широкой клейкой лентой коричневого цвета. Ею же были залеплены рот и глаза. Он напоминал гигантскую куколку насекомого. К раздутой шее льнули, будто грибы, гроздья папиллом. Запёкшаяся кровь превратила седые волосы в бугристый шлем, оставила на лбу таинственные узоры. Стянутые ноги Сафрона выгибались под неестественным углом, а на стиральной машинке красноречиво валялся молоток.

— Господи! — Даня в растерянности всплеснул руками. Решившись, содрал липкую полосу со рта. Резко — в кино всегда делали резко, сопровождая словами: «Больно не будет».

Больно было — Сафрон вскрикнул и сразу забормотал, точно продолжая прерванную молитву:

— Не надо. Не надо. Не надо. Христом-Богом. Не надо.

— Христом-Бо-огом, — протянуло слева издевательское. Даня отпрянул от обдавшего шею тёплого, с гнильцой, выдоха Толика. — Набожный стал. Не передумаешь, Данька-недотрога?

Даня сграбастал Толика за грудки и впечатал в коридорную стену. Одновременно с этим ему в горло упёрлось холодное лезвие ножниц. Лезвия чуть разошлись и сошлись, стиснув адамово яблоко. Холодное враз стало горячим.

— Не надо, — продолжал заклинать Сафрон из ванной. — Не надо.

— Давай не усугублять, — просипел Толик. — Ты нам нужен целый и невредимый. Це-лоч-ка.

— Саня, какого хера?! — проревел Даня, но хватку ослабил.

— Саш, объясни ты уже! — поддакнул Толик. Сложил губы бантиком и причмокнул Дане, изображая поцелуй. Даня в омерзении отдёрнул руки и, спотыкаясь, вернулся в зал. Пощёлкав ножницами, Толик скрылся в ванной. «Не надо» захлебнулось и стихло под новым куском скотча.

— На хера? — повторил Даня, врываясь в комнату. Вопрос сжирал его изнутри, как клубок голодных крыс. И не только этот вопрос.

Были и другие.

Как ты выбрался из Мерцающего дома? Что ты ел всё это время? Кто подстригал тебя и брил? Почему на тебе та же одежда, что и тридцать лет назад? Та же причёска? Куда пропала машинка из твоей ладони? И — самое главное — почему ты мерцаешь? Почему это не напрягло меня сразу?!

— Просто твоё сознание расщепляется. Я и здесь, и там. — Брат печально улыбнулся. На детские щёки, которых никогда не касалось лезвие «Джилетт», вспорхнули ямочки. Комната накренилась, и Дане показалось, что теперь перед ним не одно зеркало, а целый зеркальный тоннель, вращающийся и полный призраков. Вот Саня-пятиклассник. Вот — копия Дани. А вот — нечто тёмное, перекрученное, грязно клокочущее и пожирающее самоё себя. «Меня собирают!». — Чтобы вырваться насовсем, мне нужно воплотиться… и заплатить. Харон берёт двойную плату.

— Ты не в себе. — Даня попятился. Наткнулся на пирамиду картонных коробок с наваленной поверх одеждой, пошатнулся, устоял.

— Мне и не надо быть в себе. Я должен быть в тебе. Потому ты здесь.

— Что?!

— Прости, Лэндо, — без намёка на сожаление произнёс незнакомец под личиной брата — множеством личин.

— Он обещал мне тебя, милаш, — алчно заявил, объявляясь, Толик. — Когда займёт твоё тело, я смогу вытворять с тобой, что