Ванька-ротный - Александр Шумилин

Чувство пространства и времени оборвалось. Через некоторое время я почувствовал, что сижу на снегу. Что же произошло? Сколько времени прошло с момента удара? Небо уже темнело.

В тот момент, когда я летел через сугроб, между ног у меня пролетел второй снаряд. Он разорвал маскхалат в неприличном месте, но живого тела, к счастью, не задел. Был бы я хорош, если он на пару сантиметров взял повыше.

Я осмотрелся кругом. В лощине никого. Скинул варежку, она завертелась на шнурке. Сунул руку под шапку и ощупал ухо. Взглянул на ладонь, и она окрасилась всеми цветами радуги. Это не кровь, подумал я. Если ладонь цветная, то кровь должна быть чёрная. Ещё раз пошарив за ухом, я встал и, пошатываясь, пошёл к лесу. Поглядев назад, я не увидел за снежным бугром ни деревни, ни кустов, ни немецких зениток.

Планшет с картой и пистолет были на месте. За пазухой на груди, под рубахой маскхалата, на тонком ремешке болтался фотоаппарат немецкого майора. Я сдернул его с шеи и запустил в сугроб. Я не хотел его нести на себе, сдавать полковым, слышать от них упреки и оправдываться перед ними. Всё прошлое как-то оборвалось.

Вытерев ладонью потное лицо, я направился к лесу, хватаясь за торчащие из снега кусты. Путь от деревни был короткий. Считай два, три километра, а ползти пришлось почти целый день.

Вечерние сумерки опускались над лесом. На опушке леса никого, ни живого, ни мертвого. Куда же все исчезли? Где наш доблестный комбат? Куда девались все?

Я сел под развесистой елью, подмял под собой рыхлый снег, а ноги мои продолжали как-то странно двигаться. Они сгибались и разгибались помимо моей воли. Я хватал их руками, пытался остановить.

Я откинулся на спину и так лежал, пока они не успокоились. Я хотел, было, встать, но не было сил. Что-то вроде обмякших конечностей почувствовал вместо ног.

Почему на опушке леса нет никого? Ни людей, ни следов, ни голосов и даже звуков. Снежное поле, кусты, зенитки между домов и колокольня церкви[113] были отсюда видны. Там, в снежном поле на снегу могли остаться раненые. Их можно вынести в наступившей темноте. Но кто за ними пойдёт? Кто захочет рисковать своей жизнью? У кого хватит храбрости шагнуть по снежному полю вперёд?

Санитары в санвзводе и в санроте в основном крючконосые. Этих под автоматом за ранеными не пропрёшь! Чего таить! Это любой солдат подтвердит. Вся эта братия с вывернутыми губами, прибывая на фронт, в стрелковые роты не попадала. Один, — дамский сапожник, другой, — бывший портной, третий, — Ёся парикмахер. А те, кто специальной профессии не имели, — по колиту и гастриту в животе зачислялись братьями милосердия в санвзвода и похоронные команды. И все они…, так сказать, воевали! Хоть бы одного, для смеха, прислали в стрелковую роту!

Было уже темно. Ветер едва шевелил ветвями. Я сидел и прислушивался к ночным шорохам леса. В скрипе сухих елей и осин слышались голоса и стоны, мольба о помощи раненых. Может, кто действительно зовёт куда-то туда. Но, убедившись, что голоса мне просто послышались, и в лесу нет никого, я встал с усилием и побрёл между деревьями в глубину леса. Вскоре лес поредел. Я вышел на противоположную опушку леса и стал спускаться по снежному склону к дороге.

По дороге неторопливо, в мою сторону, двигались две лошади. В темноте было сложно различить, что это за упряжки, немецкие повозки на … упряжках или наши деревенские сани с дугами. В зимнее время наши пользовались исключительно крестьянскими розвальнями. Передок у них узкий и высокий, а зад размашистый, низкий и волочится по борозде |у наших спереди на оглоблях дуга, у немцев хомут …|.

Я наметил себе куст у самой дороги и решил до подхода лошадей добраться к нему. У куста снег глубокий. Я подошёл к кусту и провалился выше колен. Так и остался я полустоять, полусидеть за лохматым кустом, поджидая подводы. Я прислушался к говору приближающихся, и среди неразборчивых слов уловил ходовое, солдатское матершинное русское слово. Свои! — мелькнула мысль. И в тот же момент меня покинули последние силы. Я хотел вылезти из сугроба, шагнуть к дороге, но потерял сознание и со стоном повалился снова в снег.

Я очнулся раньше, чем ко мне подбежали солдаты.

— Помогите, братцы! Не могу двинуть ногой!

Солдаты вытащили меня из сугроба, довели до саней и положили на солому.

— Вы, лейтенант, оттуда? — показал один [из них] в сторону леса рукой.

— Оттуда, оттуда! — сказал я, глубоко вздохнув.

— Говорят два полка погибли под деревней!

— А вы что ж, из штабных или разведчиков?

— Нет, братцы. Я командир стрелковой роты.

Они смотрели на меня и не верили, что я живой, что я вышел оттуда, откуда ни один не вернулся. Они, верно, думали, что я наваждение, прибывшее с того света, чтобы нагнать страха на живых.

— Когда у вас там началось, из леса и из этой деревни все удрали. Сказали, что немец с танками перешёл в атаку. Только потом, к вечеру, солдаты вернулись сюда, в деревню.

— Вы отвезете меня в санчасть? А то у меня изо рта и носа кровь появилась. И ноги почему-то не идут.

— Вы куда едете?

— А вот в эту деревню! Говорят, вчера здесь наша пехота немецкого майора с машиной взяла. Слыхать, важная шишка!

— Наши раскопали яму с картошкой, вот мы и едем забирать картошку для харчей. Ладно! Придётся, видно, одному ехать назад.

— Ты задний! Ты, давай, разворачивай свои оглобли и вези лейтенанта.

— Отвезёшь его в санвзвод! Он здесь за лесом, в первой деревушке, километра четыре, больше не будет.

— А что, товарищ лейтенант, человек восемьсот под Марьино легло?

— Восемьсот, не восемьсот. А в нашем полку было четыреста.

— Слышь! Отвезёшь лейтенанта и по быстрому назад! Я буду ждать тебя в деревне!

Задние сани встали поперёк дороги, сползли на обочину, и повозочный их легко, за зад, затащил на дорогу Передняя упряжка ушла в деревню, а меня повозочный покатил рысцою в тыл. Мы доехали до батальонного санвзвода. Я встал с саней озябший и, пошатываясь, пошёл в избу.

Я вошёл в избу. Внутри было душно и сильно натоплено. Закружилась голова, меня стало тошнить. В углу, на полу лежала солома, я опустился на неё. Из-за висевшей поперёк избы белой простыни вышел военфельдшер и посмотрел на меня. Он знал меня раньше. Мы иногда с ним встречались.

— Что это у тебя? — спросил фельдшер и зашёл мне сбоку.

Я немного поднялся.

— Что? Где? — спросил я его.

— Вот это, что? — спросил он, показывая на правое ухо шапки-ушанки.

Я снял с головы шапку и только теперь заметил, что правое ухо у шапки было отрезано пролетевшим снарядом. Часть меха на клапане цигейковой шапки болталась на тонкой пряди ниток.