Очная ставка - Анна Клодзиньская

— Что? Это невозможно! — воскликнул я наконец.

— Однако это так, мой дорогой. Барбара Еленек жива, и ее здоровье потихоньку восстанавливается. Хотела покончить с собой, приняла хлоропромазин. Это очень сильное средство, применяемое при тяжелых операциях. Бывает, между прочим, снижение жизненных функций организма через торможение нервной системы. В данном случае наступила мнимая смерть.

— Кто ей дал этот препарат?

— Еленек пережила какую-то любовную трагедию. Пожаловалась подруге, работающей в больнице медсестрой, на бессонницу и головные боли, и та дала ей хлоропромазин.

— Каким образом это установили?

— В Быдгощи проведено интенсивное следствие. Допрошены члены семьи и близкие знакомые. Работающая в больнице медсестра созналась, что дала Барбаре это средство. Немедленно сообщили врачу. Наверно, и так не дошло бы до вскрытия, так как медики поняли, что имеют дело с мнимой смертью. Вот донесение из Быдгощи, читай.

После допроса медсестры пострадавшую немедленно перевезли в клинику, где ввели ей внутривенно необходимые препараты, включая сердечные. Около полуночи у больной начались непроизвольные движения, а утром она пришла в сознание. С трудом отвечала на вопросы. Дыхание было неровным, она начала плакать. Ее поместили в изолятор и вызвали профессора из Варшавы.

Итак, Бася тогда, в ресторане, говорила мне правду: она была влюблена без взаимности.

— Таким образом, к нашему делу это не имеет никакого отношения, — говорил дальше начальник, — просто несчастная женщина. Рано вышла замуж, вскоре после свадьбы начались ссоры, и дело дошло до развода. Встретила другого, влюбилась, но он к ней относился безразлично, не отвечал взаимностью. В ту субботу Бася договорилась встретиться с ним в четыре часа. Не пришел, но сообщил, что зайдет на следующий день. Опять ждала — не пришел. Вышла из дома и зашла в ресторан, где он часто бывал. Там его также не было. На улице увидела его с другой и решилась на самоубийство.

— А телефонный звонок Гральскому?

— Мы тоже выяснили. Оказалась обыкновенная ошибка, плохое соединение на АТС. В соседней комнате проживал человек по имени Хенрык. Ему звонила знакомая из города, а телефонистка по ошибке соединила с номером Гральского. После твоего отъезда телефонистка пришла к нам и сказала, что женщина, которую ты хотел разыскать, звонила еще раз. И таким образом все выяснилось…

Я молчал.

— Ну и что ж, мой дорогой, — говорил дальше начальник, — не хочу во всем винить одного тебя, но… Если те, не очень расторопные, наблюдатели в Быдгощи не сумели сообщить точное время, когда звонила Еленек из того автомата, то тебе следовало бы выводы делать осторожнее. Она, кстати, своему возлюбленному звонила немного раньше… Не могу не напомнить тебе, что ты почему-то был не согласен с мнением своих коллег. Это послужит уроком для тебя…

Что поделаешь, это была классическая головомойка. Начальник редко хвалил подчиненных, еще реже открыто осуждал. А если уж делал это, то основательно, правда всегда спокойным тоном, не повышая голоса…

— Да, еще одно, — вспомнил он через минуту. — Если не ошибаюсь, ты ведь  р а з г о в а р и в а л  с этой женщиной. И если бы сделал правильные выводы, должен бы понять, что это самоубийство. Но ты заранее, свысока, сделал свой вывод и упорно придерживался этой версии, не избегая даже некоторого отступления от фактов…

Конечно же, начальник был прав. Однако каким надо быть неудачником, чтобы нарваться на такой случай, исключительный даже для врача… А шпион кружил по стране и продолжал свою деятельность, в то время как я после двухнедельных поисков находился почти в исходном пункте.

Начал выбирать главное из имеющихся материалов. Поручил сделать копии регистрационной карточки, заполненной на имя Гральского. Эти копии разослали в наши органы с целью сопоставления его почерка с почерками людей, фигурировавших в картотеках. Специалисты-телеграфисты подтвердили, что текст о погоде в обоих случаях передавал один и тот же человек, кстати прекрасно работающий на ключе. Передавал очень быстро. С содержанием было хуже — появились затруднения в расшифровке кода. Предполагалось, что в первой телеграмме докладывалось об успешном прибытии, во второй — просьба прислать что-то, а что не удалось разгадать. Мелодия не увязывалась ни с чем. Специалисты обещали, что еще одна такая телеграмма — и код будет расшифрован.

Проверял, не отвечала ли какая-нибудь из известных нам разведывательных радиостанций. Не установил. Значит, шпион мог иметь специальную, не известную нам радиостанцию. Это подтверждало большую важность дела, которым мы занимались.

Обратил внимание руководства центра радиоподслушивания на факт двукратной передачи шпионом: в субботу и в воскресенье. Первый раз в 3 часа утра, второй — в 4 часа дня.

Получил сведения о чешском коротковолновике из Пильзна. Его позывные совпадали с имеющимися у нас данными, но 12 мая его не было дома. Жил он вблизи границы, и предполагалось, что передача тогда велась с территории Западной Германии. Из этого можно было судить, что коротковолновики, которые вызывались вроде бы этим чехом, могли служить станциями приема. Однако в их разговорах не замечено скрытого кода. Зато отмечено, что коротковолновая станция Барбары Еленек путем короткого замыкания была умышленно повреждена. «Наш» шпион, чувствовалось, был хорошо знаком с радиотехникой. А вот «Эрик» молчал как проклятый, несмотря на неоднократные попытки Митулы вызвать его с помощью своей быстро отремонтированной радиостанции. Это была моя ошибка. Нужно было попросить Митулу, чтобы он задержал ремонт, тогда сохранилась бы возможность неизвестному шпиону подстраиваться под сигналы Митулы. Это помогло бы нашей службе радиоподслушивания засечь нелегально действующую радиостанцию.

При расследовании этого дела я старательно вел записи. Часто спорил с товарищами на тему — записывать или не записывать. В классических детективах сыщики или следователи ничего не записывают, а все точно помнят. Я не являюсь таким гением — и не жалею об этом. Когда спустя какое-то время заглядываю в свои записи, вижу ошибки, недостатки, которые следовало устранить. К тому же при наличии колоссальных технических возможностей, доступных, равно как для ищущих, так и для тех, которых ищут, отсутствие подробных записей было бы неразумным упущением и могло испортить все дело.

Кончался май. Шпион не подавал признаков жизни. Начальник считал, что его спугнули из Быдгощи. «Это вода на нашу мельницу, — говорил начальник. — Возможно, агент затаился, значит, перестал действовать. Вероятно, беспокоится, а неспокойный человек допускает ошибки. Все толкает его в наши руки. Немного терпения».

Терпения, признаюсь, было мало. Сидение в кабинете и ожидание сведений меня очень мучили.

БЕРНАРД

В начале июня, сдерживая волнение, я входил в ворота Мокотовской тюрьмы. Закончив формальности, направился в комнату допросов, которая напомнила мне комнату в Щецине, только была несколько большей. Минуты ожидания показались часами. Опершись на стол, смотрел через окно на тюремный двор, в котором узники совершали свою ежедневную прогулку. Наконец-то! Вошел конвоир, а за ним арестованный — пожилой мужчина в серой тюремной одежде. По-иному представлял я себе его арест. Считал, что будет погоня, стрельба, а все совершилось совершенно по-другому.

Конвоир ушел, оставив меня наедине с заключенным. Я указал ему на стул. Минуту изучал его. Было ему лет пятьдесят пять, совершенно лысый, с круглым лицом, крепкими зубами, руки с длинными пальцами. Он также изучал меня своим острым, пронзительным взглядом…

Напротив меня сидел обезвреженный шпион, которого я искал почти месяц. Поймали его странным способом, как зверька, в поставленный своего рода капкан. Он собирался оставить Польшу при помощи шара, в виде «летающей тарелки», на котором прилетел 5 мая.

Ему устроили засаду. Вокруг бугорка, где был закопан шар, смонтировали специальное электронное устройство, которое сигнализировало о прибытии нашего «воздушного пассажира». Когда подбежали работники контрразведки, шпион прикинулся дурачком. Документов при нем, понятно, никаких не было. Наблюдение за морем ничего не дало: в это время возле польской границы, в ее территориальных водах, находилось много судов. Следствие предстояло не из легких.

Спросил имя и фамилию — никакого ответа, лишь движение плечами, означавшее: не понимаю, о чем речь. Вооружившись терпением, начал спрашивать о семье. Арестованный улыбался. «Веселый, — подумал я, — посмотрим, что будет дальше».

— Что вы делали в лесу так поздно?

Вопрос вызвал интересную реакцию. Арестованный вскочил, подпрыгнул и показал мне язык. Приказал ему сесть — не послушался. Показал фотографии, сделанные ночью, когда он откапывал шар. Самым интересным был снимок, где шпион пытался открыть баллон с газом: лицо его выглядело суровым и напряженным.