Жены и дочери - Элизабет Гаскелл

– Почему же? – осведомился Осборн, в котором ее горячность породила слабое любопытство.

– О! Не знаю. Мне кажется, он просто не понимает, какие чувства могут испытывать другие люди.

– Даже если бы он их и понимал, то ему не было бы до твоих чувств никакого дела, – сказала Синтия. – И, кстати, он вполне может догадываться, когда его присутствие нежелательно. Если он решает остаться, то ему все равно, хотят его видеть или нет.

– Послушайте, но это очень интересно, – высказался Осборн. – Это похоже на строфу и антистрофу в греческом хоре. Прошу вас, продолжайте.

– А вы разве незнакомы?

– Нет, я знаю его в лицо, и, по-моему, однажды нас представили друг другу. Но, понимаете ли, у себя в Хэмли мы гораздо дальше от Эшкомба, чем вы в Холлингфорде.

– Вот как! Но он должен занять место мистера Шипшенкса и тогда насовсем переселится сюда, – сказала Молли.

– Молли! Кто тебе такое сказал? – осведомилась Синтия тоном, совершенно не похожим на тот, которым она разговаривала до сих пор.

– Папа. Разве ты не слышала? Или нет! Это было еще до того, как ты сошла вниз сегодня утром. Папа встретил вчера мистера Шипшенкса, и тот сообщил ему, что все уже решено. Неужели вы не помните? Слухи об этом ходили еще весной.

Услышав эту новость, Синтия надолго погрузилась в молчание. В конце концов она заявила, что собрала все цветы, какие хотела, и что жара стала настолько невыносимой, что она предпочитает уйти в дом. Вскоре откланялся и Осборн. Но Молли поставила себе задачу выкопать корни всех растений, которые уже отцвели, а на их месте разбить новую клумбу. Покончив с этим, она почувствовала, что устала и вспотела, и направилась к себе наверх, дабы отдохнуть и переодеться. По своему обыкновению она попробовала разыскать Синтию, но на ее негромкий стук в дверь спальни напротив никто не откликнулся. Решив, что Синтия могла заснуть и теперь лежит на сквозняке под открытым окном, девушка тихонько вошла внутрь. Синтия распростерлась на кровати в такой позе, словно с размаху бросилась на нее, презрев все удобства. Она не шевелилась. Молли взяла шаль и уже собралась накрыть ею подругу, как вдруг та открыла глаза и сказала:

– Это ты, дорогая? Не уходи. Мне приятно сознавать, что ты рядом.

Она вновь закрыла глаза и застыла в неподвижности еще на несколько минут. Потом Синтия села на постели, откинула волосы со лба и вперила в Молли пристальный взгляд горящих глаз.

– Знаешь, о чем я думаю, дорогая? – спросила она. – Я думаю о том, что прожила здесь достаточно долго и что теперь мне лучше наняться куда-нибудь гувернанткой.

– Синтия, что ты такое говоришь? – в ужасе воскликнула Молли. – Тебе, наверное, приснился кошмар. Ты переутомилась, – продолжала она, присаживаясь на краешек кровати.

Она взяла безвольную руку Синтии и принялась ласково поглаживать ее – этому она научилась у своей матери. Мистер Гибсон, подметив этот ее жест, часто спрашивал себя, что это – перешедший по наследству инстинкт или живая память о ласке и нежности давно умершей женщины.

– Молли, какая ты все-таки добрая и милая. Сомневаюсь, что, если бы меня воспитывали так, как тебя, я бы сумела сохранить эти качества. Впрочем, меня изрядно помотало по свету.

– Тогда не уходи, чтобы тебя опять куда-нибудь не забросило, – негромко отозвалась Молли.

– Ах, дорогая! Нет, мне лучше уйти. Но, понимаешь, еще никто и никогда не любил меня так, как ты и, думаю, еще твой отец… Ведь он меня любит, не так ли? А самой отказаться от такого очень трудно.

– Синтия, мне кажется, что тебе нездоровится или же ты еще не проснулась окончательно.

Синтия сидела на постели, подтянув колени к груди и обхватив их обеими руками, и смотрела куда-то в пустоту перед собой.

– Что ж! – сказала она наконец и тяжело вздохнула. Но, заметив встревоженное выражение на лице у Молли, улыбнулась и добавила: – Полагаю, от судьбы не уйдешь, а в любом другом месте я останусь в полном одиночестве и безо всякой защиты.

– Что ты имеешь в виду под «судьбой»?

– Хороший вопрос, маленькая моя, – обронила Синтия, которая, похоже, пришла в себя. – Но это не про меня. Будучи в глубине души отъявленной трусихой, я все-таки буду драться.

– С кем? – с беспокойством осведомилась Молли, желая раскрыть эту тайну – если она существовала – до конца и надеясь отыскать лекарство от отчаяния, в котором она застала подругу, войдя в ее спальню.

А Синтия вновь погрузилась в свои мысли, но потом, уловив эхо последних слов Молли, ответила:

– С кем? О! Драться с кем? Со своей судьбой, с кем же еще? Или я недостойная молодая леди, чтобы иметь ее? Молли, дитя мое, какой бледной и серьезной ты выглядишь! – сказала она и неожиданно поцеловала ее. – Ты не должна так сильно беспокоиться обо мне, я не настолько хороша и добра для этого. Давным-давно я вынуждена была признать, что являюсь совершенно бессердечной обузой!

– Какой вздор! Перестань говорить чепуху, Синтия!

– А еще я бы хотела, чтобы ты не воспринимала меня буквально, как перевела это выражение в школе одна ученица из Англии. О, как же здесь жарко! Неужели прохлада никогда не наступит? Дитя мое! Какие у тебя грязные руки и лицо, а я целовала тебя и теперь, наверное, перепачкалась сама. Правда, так могла бы сказать моя мама? Впрочем, сейчас ты больше похожа на пашущего Адама, чем на прядущую Еву[90].

Слова эти произвели на Молли именно то действие, на которое и рассчитывала Синтия. Чистюля Молли вдруг обратила внимание на то, что вся перепачкалась землей, о чем она совсем забыла, приводя в чувство подругу, и поспешно убежала к себе в комнату.

Когда Молли ушла, Синтия бесшумно заперла дверь. Затем, достав из стола кошель, она стала пересчитывать наличные деньги. Пересчитав их один раз, девушка пересчитала их во второй, словно желая отыскать и исправить ошибку, в результате чего денег оказалось бы больше, чем было сейчас, но все закончилось глубоким вздохом.

– Какая же я дура! Какой же я была набитой дурой! – вырвалось у нее. – Но даже если я не стану гувернанткой, то все равно наверстаю упущенное.

Роджер вернулся в Холл на несколько недель позже, чем предполагал, когда говорил о своем отъезде у Гибсонов. Как-то утром, во время очередного визита, Осборн сообщил им, что его брат вернулся домой вот уже два или три дня тому.

– Тогда почему же он не навестил нас? – осведомилась миссис Гибсон. – Это не слишком вежливо с его стороны – не нанести нам визит при первой же возможности. Прошу вас, передайте ему мои слова.

Осборн уже имел некоторое представление о том, как она обошлась с Роджером во время его последнего визита. Вплоть до этого самого утра Роджер ни словом не обмолвился об этом, как и не думал жаловаться, но уже перед самым отъездом Осборна, когда тот принялся уговаривать Роджера составить ему компанию, последний поведал ему о том, что наговорила ему на прощание миссис Гибсон. Судя по его тону, ее поведение скорее позабавило его, нежели раздосадовало, но Осборн видел, что брат чрезвычайно раздосадован ограничениями, наложенными на визиты, которые составляли единственную отраду в его жизни. Ни один из них и не подумал заикнуться о подозрении, которое пришло на ум им обоим одновременно, вполне обоснованном подозрении, проистекающем из того факта, что визиты самого Осборна, сколь бы ранними или поздними они ни были, ни разу не встретили подобного отпора.

И вот теперь Осборн упрекал себя за то, что был несправедлив к миссис Гибсон. Совершенно очевидно, что она была слабой, но явно незаинтересованной женщиной. По всей вероятности, она лишь дала волю своему дурному нраву, который и вынудил ее говорить с Роджером в столь неподобающей манере.

– Полагаю, с моей стороны было большой дерзостью нанести им визит в такой неурочный час, – заявил Роджер.

– Ничуть не бывало, я захожу к ним в любое время, и никто и никогда не пенял мне на это. Просто в то утро она явно была не в духе, только и всего. Можешь мне поверить, сейчас она уже сожалеет о том досадном недоразумении, так что впредь ты можешь заходить к ним, когда тебе вздумается.

Тем не менее Роджер предпочел воздержаться от поспешных визитов еще недели на две или три и в результате, зайдя к ним в следующий раз, не застал дам дома. Ему опять не повезло, зато вскоре он получил сложенную втрое любезную записку от миссис Гибсон.

«Дорогой сэр!

Как могло случиться, что Вы вдруг стали таким большим поклонником формальностей, что оставляете свою визитную карточку, вместо того чтобы дождаться нашего возвращения? Стыдитесь! Если бы Вы увидели те полные разочарования лица, что имела несчастье наблюдать я, когда нашим глазам предстали эти ужасные кусочки картона, Вы бы не посмели таить на меня обиду так долго, поскольку своим поведением Вы наказываете не только меня за мой дурной нрав, но и остальных. Если Вы соблаговолите навестить нас завтра – так рано, как только захотите, – и останетесь на ленч, я признаю, что была неправа, и пообещаю раскаяться в содеянном.