Далеко ли до Чукотки? - Ирина Евгеньевна Ракша

достал из чемоданчика белый халат: «Вы лучше не мешайте, мамаша. А помогите. Этот вопрос, — говорит, — в крайкоме давно решен. И Чернов ваш все знает. Мы, — говорит, — не одну сотню по краю так осеменили. А вы тут с фокусами». Он надел грязный белый халат вязочками назад и устало пошел к рукомойнику: «Всех у вас — штук пятьсот?» А Генка все смехом: «Ставь, теть Дусь, угощенье, да в кошары пойдем». Но Дуся их дальше не слушала, она думала про Чернова. Ведь сам он местный, из Горного, понимание должен иметь. Правда, председательствовал он всего пятый год, но хозяйничал вроде неплохо, кошары новые строил, клуб поставил, а тут вдруг пошел на такое.

Ничего, Дуся все это вспомнит ему сегодня в правлении!

III

Лошадь осторожно шла вниз по тропе к водопою. Красная Дусина косынка проплыла меж стволов над прозрачным кустарником облепихи и стала спускаться в лог, откуда все слышней доносилось журчанье воды. Здесь, в распадке, было холодно и безветренно. Пахло прелью, весной. Дорога на той стороне Кривого ручья, что шла в глубь тайги, теперь раскисла. Но по берегу лежал еще снег, и синие, резкие тени тянулись по мокрому насту.

Лошадь осторожно ступила в студеную воду. Шагнула по каменистому дну и склонила голову к дрожащим прозрачным струям. Дуся опустила поводья. Красные ветки тальника застыли над берегом, над кромкой ледяного припая. Рядом в кустах кое-где синела ягода голубица, пережившая долгую зиму. Дуся нагнулась с седла, сорвала с хрупкой ветки несколько ягод. С осени горькая, несъедобная, она была теперь сладкой и нежной. Как память. Егор называл когда-то эту ягоду дурникой. Егор… Егор Трынов. Как давно это было. Будто даже не в этой жизни. Будто осталось все это на старой, выцветшей киноленте.

Дуся резко дернула повод. Лошадь с шумом двинулась по воде на тот берег. От холодных брызг стала подрагивать кожей на тугих боках. Потом легко поднялась на дорогу и поскакала к селу — прочь из распадка, от каменных осыпей и тайги. Снова ветер трепал по щеке прядь жестких волос, опять дорога стелилась Дусе навстречу. И по этой дороге из далекого далека сквозь зной того страшного июньского утра, задыхаясь, бежала навстречу Дусиной памяти босая простоволосая девка Дуся семнадцати лет, бежала в тайгу, и черные косы, как вожжи, бились у ней за спиной, словно держал ее кто-то за них и не мог удержать.

Она бежит уже какой километр, от самой Талицы, от своей избы, бежит, не спросясь отца-матери, не чуя ног под собой, стуча пятками о твердую землю. «Егорша… Егорша…» — только и бьется у ней в голове, и дыхания не хватает. Лицо красно и грязно от пыли и пота. И в ушах стоит звон от бега, от зноя, от страшной вести, которую сама несет. И этот звон, как набат, как горький набат, — по всей русской земле: война, война! Она бежит по распадку, и дорога так медленно движется ей навстречу, будто приходится босыми ногами вращать весь земной шар.

Наконец дошла, наконец продралась сквозь зелень и хлесткие ветки к сторожке, к бревенчатой охотничьей развалюшке. Толкнула плечом приоткрытую низкую дверь и окунулась в прохладу и темноту.

Худой длинный парень, Трынов Егор, бывший матрос с обского буксира, а ныне вот полгода как парторг талицкого колхоза, сидел по пояс голый, в латаных галифе на черном щербатом полу и обдирал подстреленного рябка. От резкого ветра горка сереньких перьев, колыхнувшись, тучей взвилась над Егором, над русой его головой.

— Ты что? — спросил он испуганно, узнав девку-односельчанку в красненьких бусах, которую гнал вчера на покос, соседку Варвары. — Ты чо? Дурники объелась?

Она, тяжело дыша, молча глядела, как в лучах солнца кружится над ним белый пух, как опускается на сутулые плечи.

— Ну, чо ты? — спросил он опять и потянул с лавки майку.

— Ни чо, — выдохнула она как во сне. — Пришла вот, — и медленно затворила за собой скрипучую дверь.

Со света перед глазами у ней стало совсем темно. Она только слышала его торопливый голос:

— А я тут поесть вздумал. Так сказать, индивидуально. Хозяйства у меня нет. — Он натягивал майку, сам не свой оттого, что его застали в таком голом виде и за таким занятием. — Рябки по ручью тут густо живут. Ну, я и подкармливаюсь.

В глубине она увидела ясное зеленое оконце в тайгу и совсем близко светлое лицо Егорши. Он сказал в тишине громко:

— Если, конечно, желаете, можем вместе реализовать.

Босой ногой чувствуя тепло щербатых досок, она неслышно шагнула к нему, проговорила онемевшим ртом:

— Не для вас такие занятия, Егор Иванович… Дайте я ощиплю, — и наклонилась за птицей. — Я что сказать-то хотела…

Ее черные теплые косы скользнули ему по плечам. И от этого нежного, неожиданного прикосновения сердце его захолонуло тревожно и сладко. В полутьме он вдруг увидел рядом с собой ее ноги, ее гладкие икры, услышал замершее дыхание. Но, еще сдерживая себя, сказал, глядя в пол, каким-то чужим голосом:

— Ох, зачем пришла ты, девушка! — и поднял лицо.

Она застила ему свет. Он протянул осторожно руку и встретил в темноте ее теплое тело. И она, чуя прикосновение, вдруг послушно опустилась к нему и прильнула. Он сразу поймал ее, жадно схватил обеими руками. До боли прижал к себе мягкой грудью. Лопнула ткань на кофте. Но он уже не понимал, не ощущал ничего, кроме запаха женского тела. Ничего не слышал, кроме гулких ударов сердца. Ее голос быстро шептал: «Егорша… Егорша…» — и плыли перед ее глазами зеленой солнечной радугой и опрокинутый потолок, и зеленое опрокинутое оконце.

Потом он возвращался — будто издалека. Приходил в себя. Услышал щебет птиц за стеной, шум листвы. Потом увидел у себя на груди ее разметавшиеся черные волосы. Нашарил рядом с собой ее руку — сухие шершавые пальцы и почему-то очень холодные. Спросил с нежностью:

— Тебя как зовут-то?

— Евдокия, — прошептала она, не шевелясь, боясь спугнуть свое счастье. Ей пора было все сказать, но она не могла, все еще медлила, все не хотела обрывать этот последний миг его тишины, его мира.

— Евдокия, Дуся, значит, — легко вздохнул он и закинул руки под голову. — А Варвару Глушкову знаешь?

Она медленно села, казалась во тьме очень бледной. Кофта ее была порвана, и видна была молодая полная грудь. Но она сидела, не замечая этого, как блаженная, с пушинками в волосах и машинально плела свою косу.

— Ты чо это, Дусь? — он