Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

политические суждения все еще могли формулироваться на языке обычного прецедентного права. Покок попытался доказать, что именно этот язык послужил Эдмунду Бёрку источником большей части его аргументов против Французской революции [Pocock 1971: 202–233; Burke 1987: Introduction]. Еще одним языком, сыгравшим ведущую роль во времена Английской революции, был язык апокалиптического пророчества, с которым, по мнению Покока, полемизирует Гоббс в обойденных вниманием третьей и четвертой книгах «Левиафана».

Вторая крупная книга Покока, «The Machiavellian Moment», оказала глубокое влияние на современную политическую теорию, выделив еще один язык раннемодерной политической мысли – «гражданский гуманизм», или «классический республиканизм» [Pocock 1975][357]. Покок отстаивает точку зрения, что, зародившись в республиканской Флоренции XV столетия, он был перенесен в Англию в XVII веке Джеймсом Харрингтоном[358]. На протяжении XVIII века «гражданский гуманизм» был излюбленным языком оппозиционных групп как в Великобритании, так и в американских колониях. По мнению Покока, он сыграл решающую роль в подготовке Американской революции. В рамках этого языка свобода понималась как участие в общественной жизни – в том числе через службу в армии, которая должна формироваться из самостоятельных граждан, а не наемников или профессиональных военных.

Подобное ви́дение добродетельной жизни было укоренено в представлении о преданности граждан идеалам общественного блага в противоположность заботе о личном обогащении, связанной с постоянной профессией. Следовательно, именно вооруженные граждане (в особенности мелкие землевладельцы) со свойственными им добродетелью (virtú) и экономической независимостью должны препятствовать упадку и коррупции. Книга Покока – мастерски выстроенное повествование, в котором сплетаются темы, порождаемые республиканским языком в различных обстоятельствах: в Италии эпохи Возрождения, в Англии XVIII столетия, в колониальной и революционной Америке. Цель Покока состоит в демонстрации того, как этот понятийный язык привел к реализации действий, которые в иных обстоятельствах были бы бессмысленны для современников и непонятны нам. Кроме того, он выделяет вопросы, которые – по мнению упомянутых им мыслителей – нуждались в немедленном ответе.

Подойдя к концу интересовавшего его периода развития британской политической мысли и британских политических практик, Покок обнаруживает в шотландском Возрождении неразрешенный конфликт между языком гражданского гуманизма и языком естественного права Гуго Гроция и Самуэля фон Пуфендорфа. Концепция естественного права, по мнению Покока, представляет собой еще один способ говорения о собственности и правах, восходящий к традиции римского, а не обычного права. Этот язык позволил шотландскому Возрождению успешно противостоять гражданскому гуманизму, оправдывая рынок, торговлю (которая в глазах классических республиканцев была формой порчи общества) и разделение труда (несовместимое, по мнению республиканцев, с независимостью граждан). В четырехстадийной теории исторического развития шотландские авторы постулировали наступление нового уровня развития цивилизации, сочетающего свободу, просвещение и рыночное богатство. Но под давлением сторонников гражданского гуманизма даже самые оптимистически настроенные защитники нового порядка не могли не признать, что он ставит под угрозу активную вовлеченность граждан в общественную жизнь. В настоящее время Покок занят написанием работы о Гиббоне – но не как о британском «двойнике» Вольтера, а как о представителе ранее не рассматривавшегося как отдельный феномен консервативного североевропейского варианта Просвещения, имеющего параллели в голландском, немецком и английском протестантском богословии[359].

Таким образом, в XVII–XVIII веках политические мыслители могли оперировать целым набором теоретических дискурсов. До какой степени эти языки исключали друг друга? Покок придерживается мнения, что в одном и том же тексте могли сочетаться несколько дискурсов, вокабуляров и наречий, даже если он был написан на одном и том же языке в лингвистическом смысле этого слова. Несмотря на все различия между дискурсами, они не исключают коммуникацию, а только усложняют ее. Разумеется, между всеми ними – равно как и между оперирующими ими группами, партиями и публикой – можно установить определенные связи. Хотя Покок последовательно делает это, выстраивая повествование и рассматривая каждый язык в отдельности, он не уделяет должного внимания систематизации политических и социальных единиц анализа, т. е. партий, групп, элит, движений, аудиторий или политических, социальных и экономических структур, современных тому или иному мыслителю. Истории (histories) Покока построены преимущественно на лингвистическом анализе и призваны пролить свет на то, как «дискурсы» (в его нынешней терминологии) формировали поле политического действия как для теоретиков, так и для акторов.

Тем не менее стоит отметить, что – подчеркивая взаимовлияние языка и политической мысли – Покок не рискует объяснять свои исторические находки через призму какой-то одной теории языка. Чаще всего он использует «язык» как метафору, а не как собственно лингвистический феномен, предполагающий обращение к семантике, историческому языкознанию, философии языка или даже к более экзотическим подходам вроде герменевтики, семиотики, «археологии» Фуко и дерридеанской деконструкции. Описывая собственный метод, Покок отходит от научной строгости, то и дело реинтерпретируя свою «старую» терминологию: вокабуляры, идиомы (idioms) и языки в лингвистическом смысле становятся соссюровскими langue и parole, а позаимствованные из англоязычной философии языка языковые игры и речевые акты – дискурсами безо всяких явных отсылок к дискуссиям вокруг этого понятия во Франции, в частности у Фуко и Робен. Покок также ссылается на школу «Анналов», используя такие понятия, как средняя и большая длительность, ментальность; он даже возвращается к одной из своих ранних метафор, «парадигме» Куна, об использовании которой сожалеет, но недостаточно сильно, чтобы от нее отказаться[360].

Хекстер обращает внимание на «понятийный аппарат, который Покок использует, чтобы определить маркеры преемственности и изменчивости в человеческом восприятии политики и времени», «настойчивое использование одних и тех же слов в похожих, но видоизмененных значениях на протяжении примерно 275 лет» [Hexter 1977: 312, 314]. Этот предмет особенно заботил Покока в ранних методологических сочинениях[361]. Хотя его обращение с понятийным языком часто демонстрирует широкую эрудицию и творческую проницательность, читателю, знакомому с тщательно продуманной методологией GG и Handbuch, призванной разобраться с концептуальными и семантическими проблемами, обозначенными Хекстером, подход Покока может показаться более эклектичным, несистематическим и не всегда последовательным на практике.

В этих пунктах метод отслеживания понятий (tracing concepts), разработанный в немецкой Begriffsgeschichte, мог бы сообщить бóльшую точность проекту Покока по написанию истории политических дискурсов. Упорядоченная история понятий могла бы также существенно помочь аналитику, пытающемуся по следам Покока выделить фрагменты различных дискурсов в одном и том же тексте или показать то, как понятия, составляющие один дискурс, могут мигрировать в другой. Режим диахронического анализа, разработанный в GG, позволил бы точно определить, какое из конкурирующих концептуальных употреблений используется в данном тексте. Верно и то, что успешное картографирование политических дискурсов в раннемодерном англоязычном мире, предпринятое Пококом, может служить примером для тех, кто пытается воссоздать историю немецкого политического и социального языка (Sprache) путем синхронического анализа семантического поля, в пределах которого функционируют понятия. Здесь будет уместно подчеркнуть, что техники GG не просто совместимы с целями, поставленными Пококом: их