Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории - Коллектив авторов

Сравнение этих разноязыких школ может прояснить специфику подхода каждой из них к истории через изучение языка и определить влияние выбранного ими хронологического периода на их работы.

Поскольку группы, издающие GG и Handbuch, заняты изучением XIX–XX веков, они вынуждены писать о тех значительных изменениях, которые произошли со времен Великой французской и индустриальной революций до наших дней. Покок и Скиннер концентрируются на Средневековье и раннем Новом времени и редко пересекают рубеж конца XVIII века. Немецких историков волнует вопрос о природе, причинах и издержках перехода к модерности, который практически не присутствует на повестке дня их англоязычных коллег.

Существенных различий между двумя корпусами работ можно ожидать и потому, что они возникли в контексте разных национальных политических практик, значимо различающихся традиций исторического, философского, историко-философского и философско-исторического письма. Тем не менее между ними обнаруживается на удивление большое количество историографических и предметных схождений. Название сборника Покока «Политика, язык и время» [Pocock 1971] прекрасно подошло бы английскому переводу «Прошедшего будущего» Райнхарта Козеллека [Koselleck 1979; 1985]. Нападки, которым со стороны редакторов GG подверглись предшествующие интерпретации политической и социальной мысли в русле истории духа и идей (Geistes– и Ideengeschichte), напоминают отношение кембриджских историков к антиисторическим работам на те же темы, написанным по-английски[354]. Интерес авторов Handbuch к теориям языка, семантике и политическим функциям слов во времена Старого порядка (ancien régime) и Французской революции расширяет возможности исторического переосмысления общих языковых конвенций и применения теории речевых актов, что находит параллели в работе Скиннера и его самых верных последователей.

Иными словами, создается впечатление, что эти немецко– и англоязычные историки мысли и языка могут поучиться друг у друга не только исследовательским методам, но и тому, как поступать с материалом, прежде обделенным вниманием. При самом выигрышном сценарии может оказаться, что организующие принципы научных практик одной из групп могут помочь расширить или объединить работу другой. Разумеется, не следует ожидать того, что один набор интересов может быть с легкостью подменен другим. Внимание, уделяемое авторами Handbuch вопросам менталитета, окажется чуждым тем англоязычным историкам политической мысли, которые либо не проявляют интереса к социальной истории, либо вовсе отрицают релевантность последней для своей области. Подобного рода сопротивление ожидаемо возникает и тогда, когда англоязычные историки сталкиваются с GG. Ведь проект GG заключается в привязывании понятий к социальным и политическим формациям, в которых они были в ходу, и в анализе, каким образом теоретики концептуализировали ускоренные – а нередко и революционные – изменения в политических, экономических и социальных организационных структурах модерных обществ.

И все же оба немецких издания содержат тезисы, представляющие несомненный интерес для англоязычных исследователей. Handbuch заложил основы новой методологии, включив в область влияния политических и социальных тенденций такие символические продукты, как фестивали, памфлеты и графические изображения. Он также расширил понимание лингвистического контекста, выдвинув программу систематического исследования имевших место в прошлом философских и политических дебатов вокруг теорий языка. Поводом для подобных дискуссий нередко оказывалось спорное словоупотребление в политическом дискурсе. В Handbuch был обозначен круг таких разногласий между конкурирующими историческими фигурами по поводу предполагаемых случаев злоупотребления языком до и во время Французской революции. Подобные исследования могут привести к добавлению новых измерений, которых не хватает более ограниченным определениям лингвистических и политических конвенций у Покока и Скиннера.

Вместе с тем немецким исследователям стоит поближе познакомиться с достижениями Покока в области отождествления и картографирования разнообразных политических языков, доступных теоретикам на заре европейского Нового времени. Его анализ важен для понимания последствий использования того или иного теоретического языка или сочетания языков. Скиннер, расширяя языковой репертуар Покока (например, за счет политического языка раннемодерного стоицизма), более последовательно подчеркивал природу теоретизирования как языкового действия в пределах определенных исторических контекстов. Последние, по мнению Скиннера, существенно ограничивают разнообразие способов политической легитимации, доступных теоретикам. Язык устанавливает границы политической системы, что не учитывается теми, кто видит в нем лишь инструмент производства и удержания власти. Таким образом, концепции, обстоятельно и последовательно разработанные Пококом и Скиннером, могут быть использованы для обобщения и объединения идей, высказанных в GG по поводу немецкого политического языка (вынесенного в подзаголовок GG), и интерпретации представленных в Handbuch социальных и политических вокабуляров во Франции времен великих перемен.

Хотя уместить эти немецкие и английские варианты истории на одной карте – задача не из легких, потенциальные выгоды такого предприятия делают его весьма привлекательным. Мы начнем с рассмотрения концепций Покока и Скиннера по отдельности, чтобы затем сравнить их с моделями, представленными в GG и Handbuch. Поскольку наша задача состоит в инициировании дискуссии между немецко– и англоязычными исследователями политического и социального языка, мы подробно рассмотрим работы Покока и Скиннера, воздержавшись от анализа их общего кембриджского прошлого[355].

В настоящее время Покок называет себя не историком политической мысли, а историком «дискурса», подчеркивая при этом приверженность не методам и предметным интересам Фуко, Режины Робен или Жака Гийому, а «речи», «литературе» и публичному высказыванию в целом, включающему в себя элемент теории и звучащему в многообразных контекстах, по-разному с ним связанных. Преимущество этого подхода заключается в том, что он позволяет исследователю писать историю интеллектуальной деятельности как историю поступков, повлиявших на других людей и на сопровождавшие их обстоятельства[356].

Покок исходит из предположения, что люди коммуницируют при помощи языковых систем, которые вносят вклад в создание как понятийных вселенных, так и властных структур и социальных миров. Эти понятийные вселенные и социальные миры выступают в качестве контекстов друг для друга. Мышление индивида – это одновременно «и социальное событие – коммуникативный акт и реакция на него, – и историческое событие, момент в процессе трансформации системы» [Pocock 1971: 14–15]. Таким образом, Покок заставляет историю идей отступить под натиском истории языков, которыми пользовались мыслители. Определить смысл политического текста, понять, что именно сказал его автор (преднамеренно или нет), значит определить дискурс или дискурсы, в которых создавался данный текст.

От этой общей посылки Покок переходит к описанию и определению совокупности теоретических языков, которые были доступны раннемодерным британским политическим мыслителям. Эти языки он в разных работах называет также «парадигмами», «вокабулярами», «риториками» и – в последних работах – «дискурсами». Каждый из них включает в себя набор лингвистических конвенций, налагающих ограничения на способы концептуализации политики и легитимации политических институтов и практик.

В уже ставшей классической первой книге Покок разбирает язык «античной конституции», в котором свободы, воплощенные в английских политических и – что еще важнее – юридических институтах, рассматриваются как непосредственное и непрерывное продолжение античных обычаев [Pocock 1987b]. Когда в XVII веке феодализм начал восприниматься как период, не знавший подобных свобод, политические разногласия были перенесены на другие, конкурирующие языки, каждый из которых основывался на особом историческом понимании английской системы юриспруденции и политических институтов. В XVIII веке