Классик без ретуши - Николай Мельников

В книге нет и намека на ответ, и это позволяет заключить, что автор не имел твердых мнений относительно жизни, а потому писал просто так, без всякой цели.

Но цель появляется

Чем ближе к концу, тем проще становится повествование, и сама собой выявляется одна, весьма волнующая тема. Но г-н Набоков своенравно не желает признавать ее существование. Он говорит, что его книга «вовсе не буксир, тащащий за собой барку морали». В действительности он, русский писатель с глубоким пониманием своей отечественной литературы, и не мог бы написать роман о совращении двенадцатилетней девочки взрослым интеллектуалом, не испытывая влияния — причем явно сознательно — той темы романа «Бесы», которую сам Достоевский из книги изъял, а большевистское правительство раскопало и в двадцатых годах опубликовало.

<…>

Причина, преступившая все пределы

В «Лолите» г-н Набоков воспроизводит преступление Ставрогина в современных условиях. Ища соответствий Матреше, принадлежащей Святой Руси, и Ставрогину, вырвавшемуся оттуда, он обращается к миру, где «Бесы» уже одержали немало побед, и создает своего Гумберта, интеллектуала, в котором рационализм преступил предел здравого смысла, и Лолиту, прожорливое и пустое дитя американского материализма. Определенно меньшая доза ужаса (а скорее всего обойдется и вовсе без него) должна быть теперь приписана деянию, которое связало этих двоих, ибо сия парочка приучена судить поступки единственно по их материальным последствиям; так что и Гумберт не испытывает чувства вины по поводу своих весьма специфических страстей, расценивая их как итог подавления чувств в детстве, и Лолита не осознает невинности, поскольку давно ее лишена.

Но, по мнению г-на Набокова, случившееся окажет на эту пару то же воздействие, как и на ту, первую. Гумберт таскает Лолиту из отеля в отель, из штата в штат, из одной школы в другую, страшась не столько закона, сколько желания девочки вернуться в детство, к товарищам по детским играм и таким взрослым, которые позволят ей жить по законам ее возраста; но его разум, лишивший его чувства вины, поквитается с ним.

Расплата

Гумберт видит, что девочка, вырванная им из привычной для нее жизни, так одинока, будто подвешена в пустом пространстве. Он понимает, что она ненавидит его за это, и все же чувственность мешает ему перестроить их отношения таким образом, чтобы она полюбила его. Неспособность героя критически оценивать свои поступки не позволяет ему отказаться от похотливой страсти к ребенку.

Худшее из его терзаний — это абсолютно та же самая невыносимость наказания, которую предсказывает Ставрогину Тихон. Ставрогин решил обнародовать свою исповедь, ибо — хотя он и неверующий — чувствует, что в религии имеется средство для исцеления больной совести. Иначе говоря, если его простят люди, уважаемые им, и возненавидят те, кого он презирает, тогда, как ему думается, он обретет успокоение.

Западня комизма

Но Тихон предрекает Ставрогину, что с ним все будет не так. Его, говорит Тихон, ждет осмеяние, а это для героя самое невыносимое. О да, люди осмеют его. Может ли быть иначе? Бывают ужасные преступления, которые все же выглядят картинно, а бывают преступления, которые — помимо всякого ужаса — воспринимаются как «стыдные, позорные», — и неожиданной кульминацией этого высказывания старца прозвучали слова: «даже слишком уж не изящные»{115}.

Особенно впечатляет в «Лолите» картина абсолютно такого же ада: то состояние отверженности, в которое герой впадает безжалостно и бесповоротно, все-таки остается невыразительным, похотливым и даже пошлым. С той же неизбежностью, с которой Гумберт становится воплощением зла, он превращается (и его разум позволяет ему осознавать это) в комического героя.

Вряд ли подлежит сомнению, что эту трагическую книгу нельзя рассматривать как оправдание порока или инструкцию по развращению детей. Напротив, она утверждает, что нравственные ценности постоянны и что человек, обходящийся с другим, как с вещью, существо пропащее. Так что если «Лолита» и вызывает у кого-то протест, то виноват в этом только сам автор.

Облегченный путь

Описание воскресного утра, проведенного Гумбертом с Лолитой, и все его ехидные намеки на особую извращенность, присущую бессердечной девочке, выламываются из текста своим странным и раздражающим уродством. Такое впечатление, что эти страницы написаны совсем с иной целью, нежели та, ради которой затевалась вся книга. Похоже Набоков, не сомневаясь, что выиграет первое сражение с обществом за свой сюжет, решил подбросить еще один повод для битвы, лишь бы сражаться.

Несомненно, ввязаться в войну с обществом легче, нежели привести в должный порядок свое произведение; тем паче что такие войны весьма популярны в наши дни, когда широкая публика — то самое «чертово сплоченное большинство», — прознав, что ей дали столь пренебрежительное прозвище, старается притвориться духовно раскрепощенным и гонимым меньшинством.

Вряд ли Набокову — с его-то огромным дарованием — требовалось искать для себя облегченных путей, а потому очень жалко, что «Лолита», вместо того чтобы предстать перед миром с торжественным видом серьезного произведения, являет нам лик, искаженный ехидной ухмылкой.

Rebecca West, «Lolita»: A Tragic Book With A Sly Grimase // Sunday Times. 1959. November 8. P. 16

(перевод А. Спаль).

Филип Тойнби{116}

Роман с английским языком

Теперь, когда отзвучали фанфары во славу «Лолиты», хочется понять, что же это за книга. Критики, цитируемые на форзаце книги, согласны, что роман «Лолита» превосходен, — иначе их имен там не было бы, — но в многообразии положительных мнений есть существенные различия.

Г-н Триллинг, к примеру, уверен, что «Лолита» — это книга о любви, чем и выделяется среди современных романов. Г-н Притчетт считает «Лолиту» сатирой на «стандартизированное общество пошляков и убийц», а Кеннет Олсэп{117} и Бернард Левин сходятся в том, что это произведение нравственно по своему замыслу. Г-н Крэнстон{118} усматривает в «Лолите» фрейдистские мотивы, а Джордж Миллер пишет, что «здесь есть все — грубость, поучение, здоровый юмор, пафос, романтизм, истинная любовь». Но что же сам г-н Набоков? Он считает «Лолиту» чем-то вроде отчета о собственном романе с английским языком, и твердо отрицает присутствие в своей книге нравоучительства.

Писатели редко способны правильно оценить свои произведения, но г-н Набоков, по крайней мере, предложил нам наилучший, на мой взгляд, подход к своей экстраординарной книге.

Первые же абзацы романа незамедлительно дают нам понять, что их автор удивительным образом владеет всеми выразительными средствами. Стиль этой прозы весьма причудлив, и это приводит к многочисленным ошибкам по части такта и даже вкуса. Но таких ошибок легко избежать, если отказаться от постоянной критики того английского, который предлагается нам в «Лолите». Чудо заключается в том, что стиль одерживает победу столь часто и столь дерзко.

Это тем более удивительно, если учесть, что Набоков, прежде чем испробовать силы в английском, писал свои книги по-русски. Да что тут долго говорить! Мне даже плохая книга, написанная кем-то на иноземном наречии, представляется чудом.

Это восьмое оригинальное произведение Набокова на английском языке, и хотя первые семь — тоже превосходны, но по сравнению с ними «Лолита» — это прямо-таки ошеломляющий прорыв. Именно в ней тема любовной связи доведена до совершенства. И именно в ней мы находим в высшей степени живую, образную и прекрасную английскую прозу наших дней.

Мы с излишней поспешностью говорим о поэзии в романе, обычно имея в виду декоративный элемент, монтаж, различные фрагменты, намеренно выставляемые напоказ для создания атмосферы. Но некоторые романы поэтичны по самой своей природе: они не являются поэзией в прозе и открывают поэтические возможности, оставаясь абсолютной прозой. К этой категории относятся первые книги Пруста, многое в «Улиссе», многое в Диккенсе, «Доменик»{119} Фромантена и лучшие из творений Фёрбэнка.

«Лолита» всецело принадлежит к этой категории. Заслуживающие цитации фрагменты можно обнаружить почти на каждой странице, но слишком обильное цитирование может ввести в заблуждение. Описания не более и не менее поэтичны, чем все произведение в целом или, к примеру, его диалоги. Вся книга — по стилю, по интонации — кажется парящей над поверхностью земли.

Однако интонация — это нечто иное, нежели стиль, и именно она, полагаю, привела к столь широкому спектру критических оценок. Прежде всего, это интонация романиста, отдалившегося от своего сюжета на удобное расстояние. Это остроумная, горестная, элегическая интонация, содержащая к тому же и некую утонченность. Герой романа — человек, приговоренный к смерти, примиренный со смертью. В жизни он познал и ужасы, и восторги, а потому не сомневается в равенстве их подлинной сути.