Классик без ретуши - Николай Мельников

В более ранних романах (например, в романе «Пнин», вышедшем два года назад), при всей деликатности, оригинальности и причудливости изложения, Набоков опасно остер. Его книги, и в частности эпилог «Лолиты», дают понять — и этим он напоминает Во, — что единственно достойный ответ стандартизированному обществу пошляков и убийц — это дразнить их своей «оскорбительной наглостью» в суждениях.

Особенно тяжело видеть порочность в ребенке. Эту мысль высказывает Генри Джеймс, размышляя о «Повороте винта». С этим нельзя не согласиться. Интеллектуальный психопат Набокова водит за нос психиатров то одной, то другой клиники, внутренне гордясь собственной неизлечимостью. Он убежден, что, отклонившись от нормы, будет счастлив и воплотит детскую фантазию. Все это архетипично: он просто хочет жить на пустынном острове, лелея образ умершей возлюбленной. Какая ядовитая сентиментальность! Поистине «Лолита» похожа на грубую, прямолинейную шутку оскорбленного человека, пришедшего к выводу, что попирать чужие чувства — нормально: это дает сознание собственного превосходства. (Почему бы, к примеру, не утопить мать девочки, раз она мешает?)

Он издевательски высмеивает не только нормальные сексуальные отношения, внося в любовные чувства мрачную сентиментальность. С непревзойденным блеском он изливает злость на современную американскую цивилизацию: шоссейные дороги и мотели, школьное образование и летние лагеря, туризм и социальные устои. Чего стоит хотя бы изощренная беседа с директрисой школы для девочек. А в финале он высмеивает наши устоявшиеся понятия об убийстве. У Набокова поистине дар размежевания с обществом! Он заканчивает книгу злодеянием, которое выставляет блестящих героев «респектабельных» боевиков и их создателей, промышляющих сбытом садистских триллеров (коим нимало не угрожает судебное преследование), тем, кем они являются — распространителями фальшивок. У Набокова убийство, при всей его комичности, нестерпимо безобразно. Настоящее убийство, без прикрас. С помощью какого извращения нравственного чувства обществу удалось сформировать взгляд на убийство как на «пристойное», а на секс — как «непристойное» по своей сущности?

Умный, рафинированный психопат, порабощенный жертвой своего преступления, униженный ревностью, Гумберт в конце концов сам называется жертвой. Он отнюдь не первый совратитель «невинного ребенка», однако его мучит раскаяние. И даже по прошествии нескольких лет, найдя ее счастливо вышедшей замуж и — по его инфантильному разумению — огрубевшей в своей взрослости, он не излечивается от угрызений совести, понимая, что его настоящее преступление в другом: он лишил ее детства и общества сверстников.

Трудно отыскать книгу, менее способную привлечь читателя с неустойчивым воображением. Нет сомнения, что развращенные будут подавлены той силой, с которой автор вторгается в их нездоровые помыслы. А люди неискушенные, «нимфетки» и подростки вряд ли станут проявлять столько усердия, сколько требует сложный стиль «Лолиты», изобилующий литературными аллюзиями и лингвистическими экспериментами. Ибо Набоков — серьезный пользователь языка. Необычайно талантливый русский писатель, он создал множество художественных произведений на родном языке. Обратившись к английскому, сумел выработать свой собственный стиль, и часть его очарования в том, что он виртуозно заставляет потасканные английские языковые клише звучать с неожиданным комическим эффектом, выявляя их скрытые обертоны, создавая собственные верные образы. Он непревзойденный мастер пейзажа в импрессионистской манере. Его слова проворно следуют за наблюдающим оком, поразительно точно воссоздавая реальное течение жизни американской дороги. Он всегда мгновенно замечает гротеск. Его характеристики исключительны, изобретательны, многообразны, как хамелеоны, — и в эпизодах, и в самом повествовании. Извращенность чувств Гумберта наполняет рассказ причудливыми выражениями. Все они — и «грозная дуэнья», и «крохотная наложница», и «малютки-гейзеры» — расцвечивают броскими тонами мертвенную картину инфантильной, преступной, эгоистичной страсти героя. Поэтому, невзирая на отвращение, мы против воли ощущаем, особенно на первых ста страницах, что г-н Набоков неудержимо наступает на нас, как самый совершенный художник, у которого в запасе немало средств овладеть миром и помимо дешевых скабрезностей.

Бытует мнение, что «непристойная» литература должна затрагивать важные проблемы, чтобы иметь право на существование. Однако не все серьезные художники обращаются к «великим» темам. Таков Набоков. Его повествование — это сосредоточенный монолог, стремительный в развитии и несколько однообразный в своем эгоцентризме — в соответствии с замыслом. Неизменная рассудительность Гумберта порой даже утомительна, ибо он все выворачивает наизнанку, со знанием дела расправляется с другими персонажами — и затем их бросает. Лолита ярко обрисована только как объект вожделения. Все остальные черты ее натуры ограничились потреблением конфет и мороженого, резкими и грубыми выходками. Она из тех, кто вырос на журналах мод и рекламы. Ее первым совратителем на самом деле была тупая, полная крикливого внешнего блеска американская цивилизация. Нет, «Лолита» не проводник «великой» идеи. В этом смысле ее место рядом с произведениями Ивлина Во и Хаксли, чей уровень, кстати, довольно высок. «Лолита» неизмеримо превосходит уровень среднего популярного романа и по замыслу, и по исполнению.

Стал уже обычным взгляд на «Лолиту» как на очередную секс-книгу, идущую несколько дальше в стремлении привлечь скандальными эффектами. Нуждается ли талантливая вещь в «украшении» шокирующими подробностями? Пусть сам художник решает этот вопрос, без помощи критиков или читателей; это его право, ибо ему дана необходимая для развития человечества способность проникать в суть вещей. Природа современной культуры главным образом визуально-речевая, это бездумное потребление цвета и звука. И замысел Набокова оглушающе-ослепителен. Но детали разработаны без грубого копирования и обладают тем щадящим, тактичным, однако острым реализмом, который передает самую суть нашей жизни. Он безошибочно направляет нас к проблеме детской сексуальности, которая расползается в мире (посмотрите фильмы, послушайте рекламу). В США существует общепринятое восхищение перед ранним развитием девочек и детской кокетливостью (косметика для детей, детская мода). Общество всегда кипит негодованием, когда писатель ставит перед ним зеркало. И автор «Лолиты», видимо, прав, полагая, что в нашем лицемерном мире люди больше всего осведомлены о запрещенных вещах.

Не хочу приписывать г-ну Набокову несвойственных ему мыслей, но он, судя по всему, придерживается весьма непопулярного мнения, выраженного его героем: единственное спасение, которое возможно для Лолиты, ее «единственное бессмертие» — это превращение ее в произведение искусства. Эту мысль мы встречали также у Генри Джеймса. Сентиментальный писатель мог бы снискать расположение публики мелодраматическими описаниями раскаяния и душевного прозрения Лолиты. Трагик оставил бы ее погрязшей в мещанском быту. У Набокова же нашлось еще достаточно сарказма для финала. Как бы там ни было, превращение состоялось: «Лолита» — не порнография.

V.S. Pritchett. Lolita // New Statesman. 1959. Vol. 57. № 1452 (January 10). P. 38.

(перевод О.А. Дудоладовой)

Дело «Лолиты»

Анкета журнала «Сур»{104}

1. Считаете ли Вы, что политическая власть должна иметь возможность подвергать литературные произведения цензуре?

2. В каких границах и по каким критериям эта цензура должна осуществляться?

3. Как Вам представляется, в случае с «Лолитой» Владимира Набокова цензура добилась успеха?

Сильвина Окампо{105}:

Как я могу думать, что политическая власть должна подвергать цензуре литературные произведения? Достаточно и самоуправства премий. А если говорить о читателях, то ни одна из прославленных волшебных сказок цензуре не подвергалась, хотя в них предостаточно и скотоложства, и кровосмешения. Тот факт, что принцесса состоит в любовной связи с синей птицей, навещающей ее через окно; что король (насколько помню, это был король) безутешно влюблен в свою дочь и любой ценой хочет на ней жениться, не будоражит внимание детей. Потому что дети понимают то, чего, видимо, не хочет понять цензура: реальность в книге и реальность в жизни — вещи разные. Как не смущает детей и то, что у женщин на картине нет лиц либо что лица у них фиолетовые или зеленые, что в желудке у птицы скрывается чудесный сад, а пейзаж в раме состоит из треугольников или других геометрических фигур. Мы, читатели, похожи на этих детей. По-моему, единственным непогрешимым судией может быть разве что Господь Бог, людям же всегда застилает глаза мода и время.