Распеленать память - Ирина Николаевна Зорина

особенно дорог для нас с Юрой, потому что его дочь Сельма Ансира, может быть, лучшая или одна из лучших переводчиц в мире русской классической литературы на испанский, давно уже стала для нас с Юрой нашей «мексиканской доченькой».

Карлос приехал в перестроечную Москву, и я по просьбе Сельмы его немного опекала. Он попросил сводить его на могилу Гоголя на Новодевичьем кладбище. Было холодно, моросил противный дождь со снегом. Прошли на старую часть кладбища, к мхатовцам. Вот и скромная могила Гоголя. Почувствовала, что Карлос хочет побыть один. Отошла в сторону. Карлос долго стоял у могилы. Вдруг замечаю: он плачет. Смущенная, боясь показать, что вижу его слезы, отступаю. Но ему не важно, видят его или нет. Он говорит с Гоголем. Он прощается. С Гоголем, с его «сумасшедшим», с театром и с жизнью. Чутье художника сказало ему: скоро все кончится. А ведь он еще не знал, что болен раком.

По возвращении в Мексику он приготовил новый спектакль по пьесе мексиканского автора, «Одинокий волк», о Гитлере. В сентябре дали два представления, но Карлос уже чувствовал себя очень плохо. Неправильный первоначальный диагноз. Рак тазобедренной кости дал метастазы в легкие. Его душил кашель. Правда, на сцене он оживал. Кашель прекращался, он мог дышать без аппарата. Но перед третьим спектаклем 30 сентября 1987 года он вышел на сцену и обратился к публике: «Господа, я уже не могу играть спектакль. Прошу меня простить. Я больше не могу».

Зал встал. Все ему аплодировали. Кричали: «Отдохните… мы придем в другой раз!». Вышел режиссер: «Господа, состояние здоровья дона Карлоса Ансиры не позволяет ему играть. Мы временно прекращаем спектакли и просим зрителей в кассе получить деньги за проданные билеты». Никто не взял билеты обратно. А Карлоса прямо из театра увезли в больницу. 10 октября в 20.45 он умер. Все театры в это время прервали спектакли и сообщили о смерти великого актера Карлоса Ансиры.

Дочь

Сельма, дочь Карлоса, появилась в нашем доме в конце семидесятых годов. Однажды звонок. Открываю дверь. Передо мной хрупкая красивая девочка с огромными черными глазами и черными смоляными волосами.

– Здравствуйте! Я пришла к Юрию Федоровичу, мы с ним договорились о встрече.

– Его нет, извините, а кто вы?

– Сельма Ансира из Мексики.

– Perfecto, chica, pases y vamos hablar espanol, mientras le esperamos, – перешла я тут же на испанский. – Ты из Мексики? Прекрасно. Проходи, Поболтаем с тобой по-испански, пока его нет.

Болтать нам пришлось долго, а Карякина всё не было и не было. Сельма объяснила мне, что учится на филологическом факультете МГУ и хочет написать диссертацию «Сервантес и Достоевский». Вот почему ей важно поговорить с Карякиным. Ей нравятся его статьи в журнале «Новый мир» и особенно книга «Самообман Раскольникова». В тот вечер ее любимый автор так и не пришел, вероятно, забыл о назначенной встрече, что с ним случалось. Но Сельма ему простила и полюбила его всей душой. Творческая дружба их длилась многие годы.

Достоевсковедом она, слава богу, не стала. Уж очень оно огромное и разношерстное, это племя «ведов» или «едов» Достоевского, как я их называю. Но ее увлечение русской литературой оказалось серьезным и определило ее судьбу.

А началось всё еще в детстве. В доме Карлоса Ансиры много говорили о России. Отец Сельмы был страстным поклонником Гоголя, Достоевского и Чехова. Близкий друг его, кинорежиссер Гонсалес Мартинес Ортега, учился во ВГИКе. За обеденным столом он частенько рассказывал о московских друзьях, музеях, театрах. Отец с другом взялись даже сочинить пьесу о жизни Достоевского.

В нашей черемушкинской клетушке: Николай Шмелев, Эма Коржавин. В дверях Юрий Карякин обнимает свою «мексиканскую доченьку» Сельму Ансиру. 1989

Маленькая Сельма вслушивалась в их разговоры, в загадочные названия русских городов, представляла, как мчатся сани по снегу, и мечтала. А потом решила: выучу русский язык, буду читать Гоголя, Толстого и Достоевского и переведу для папы все, что он захочет. И в 1974 году Сельма отправилась учиться в Москву и стала первоклассной переводчицей.

Она рассказывала, что поначалу хотела писать диссертацию по Сервантесу и Достоевскому. Но когда начала читать в подлиннике русских классиков, захотела поделиться этим богатством со своими соотечественниками. Да еще и отец попросил ее пойти в ВААП[65], найти инсценировку по «Бедным людям» и перевести для него на испанский. И вот однажды сотрудник ВААПа, с которым Сельма подружилась, дал ей машинопись, отпечатанную на ротаторе – «Пастернак, Рильке, Цветаева. Письма лета 1926 года».

Сельма перевела эти письма. Книга вышла в Испании в 1984 году тиражом три тысячи экземпляров и быстро разошлась. Помню, моя «испанская мама» Энрикета прочитала ее и попросила найти ей книгу и по-русски. По-русски такой книги не было. Цветаева все еще была закрыта для нас.

В 1988 году Сельма с мужем, виолончелистом Мануэлем, с которым встретилась во время учебы в Москве, и маленьким сыном Давидом переехали в Испанию, в Барселону. Всякий раз, приезжая в Испанию в начале девяностых, а тогда таких поездок у меня было очень много, я встречалась с Сельмой и одно время даже жила в ее скромной и очень славной квартирке прямо у парка Гуэль. Но потом жизнь развела нас. Юра ринулся в политику, потом его инфаркт, операция на сердце в Кельне, долгое выздоровление… К тому же мы перебрались в Переделкино, я ушла из ИМЭМО, многие связи оборвались.

Наша новая встреча произошла в апреле 2002 года, когда мы с Карякиным поехали в Испанию, в Арагон, точнее в городок Тарасону, в Дом переводчика, работать над книгой о Гойе. И сначала завернули к друзьям под Валенсию, известному журналисту Хуану Кобо и его жене, переводчице Людмиле Синянской. И вот туда к нам и примчалась из Барселоны Сельма. Из машины выскочила молодая, веселая, лучезарная девчонка.

– Сельма, дорогая, ты совсем не изменилась!

– Что ты, Ира! Забыла, что Давиду моему уже двадцать лет.

Конечно, объятия, смех, веселье, но и планы, идеи и, конечно, по требованию московского «деда» – отчет о проделанной работе.

Карякин просто таял от счастья, слушая Сельму, а я радовалась за него. Из робкой мексиканской студентки филологического факультета Московского университета вырос переводчик, Маэстро. Она уже перевела «Дневники» Л. Н. Толстого (в двух томах) и его письма, а также письма Ф. М. Достоевского брату Михаилу. Оставаясь верной своей первой любви, Марине Цветаевой, перевела почти всю ее прозу, эссе о писателях, а еще – пьесы А.