Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров

единовременное пособие. Правда, не много, три сотни на новые деньги. Но на первое время хватит, пока не уладится с ее матерью.

— А что с ее матерью?

— Как что? Рак. При смерти она. В больнице лежит. Боли такие жуткие! Вчера я был там.

— В больнице?

— Так ведь надо же было Олесе Никитичне сообщить, что насчет денег все улажено! Звонил домой — не отвечает. Пошел, а там отец: Олеся, мол, в больнице. Я и поехал туда. Она там за матерью смотрит. Некому же. Да еще отец дома, совсем развалина, в детство впал. Шутка ли, столько лет отсидеть. И за ним приглядывать надо. Вот она и мечется, бедняжка, из больницы домой и обратно в больницу, ночами возле матери просиживает. Даже работу, говорит, некогда поискать.

— А она хочет работать?

— Ясное дело! Жить как-то надо ведь…

— Мда, конечно, — киваю я. На столе звонит телефон. Я тупо смотрю на аппарат. — Ладно, идите, Сатюков.

Сатюков выходит. Я откидываюсь на спинку кресла, закрываю глаза. Страшное оцепенение сковывает все мое тело, мозг словно железными обручами. А телефон продолжает требовательно верещать…

День сегодня выдался сумасшедший. Я проработал до четырех часов. Потом — пленум райкома партии. Заседание прервали на середине — позвонили из милиции и сообщили о несчастном случае: произошел взрыв на нефтеперегонном заводе. Вместе с секретарем райкома я поехал на завод и пробыл там до вечера. Затем туда позвонил Сатюков и сообщил, что получено заключение технических экспертов по делу Олега. Манометр оказался с заводским дефектом (дефект невозможно было обнаружить при давлении менее ста атмосфер) и давал искаженное показание — намного ниже действительного. Видимо, и Олег, и Лернер, доверившись показанию манометра, сами того не замечая, подняли давление в аппарате до недопустимого уровня. Значит, следствие по этому делу прекращается. Я позвонил Олегу, но его на промысле не оказалось.

Я смотрю на часы — начало десятого. Радик уже спит. Мария, наверно, сидит у телевизора и от злости и нетерпения кусает губы: все регуляторы перекрутила, и на экране ничего не видно, кроме расплывчатых теней. Она так и не научилась разбираться в этих регуляторах: крутит, крутит наугад — авось тот, который надо, и всегда оказывается, что не тот. Увидев меня, она непременно скажет с досадой: бога ради, исправь ты эту дурацкую штуку, я ничего не разберу в этих колесах! Какие-то черные тени бегают, страшно смотреть даже!.. У меня сердце тоскливо сжимается, когда я думаю о ней. Мы отдаляемся друг от друга. Но почему же, почему? Когда это началось, в какой черный день? Я лихорадочно роюсь в собственной памяти и ничего не могу отыскать. Оно началось незаметно — из небрежно оброненных слов, которым можно было придать иной смысл, из нелепых, на первый взгляд ничего не значащих высказываний, имеющих отношение только — или, может быть, это мне кажется? — к моему делу, к моей работе… Но почему она не хочет мне помочь? Почему она молча отдаляется? Помочь? А как? В чем? Этого не видно, не слышно, на ощупь не осязаемо…

Кто-то осторожно трогает мой локоть.

— Товарищ прокурор, садитесь.

— Спасибо, мне уже сходить, — машинально отвечаю я, а уже после вспоминаю, что сказали «прокурор», и оборачиваюсь к сказавшему. Молодой парень с тщательно приглаженными волосами. Он томится в суконном пиджаке, надетом либо сдуру, либо по случаю предстоящего любовного свидания. Лицо незнакомое. Пытаюсь вспомнить. Парень доверчиво улыбается:

— Не признаете?

— Помню, как же, — вежливо говорю я.

— Вы меня тогда в обиду не дали, помните? На шестом промысле было, лопнул трос, и оператора убило насмерть. А начальство, чтоб себя застраховать, мне дело пришило. Козлом, значит, отпущения сделать хотело, помните? Вы тогда все им спутали…

— Ну, наверно, не совсем так было, — говорю я, очень смутно припоминая тот случай.

— Так! Ей-богу, так! — с жаром восклицает парень. Соседи по скамейке начинают улыбаться. — Вы просто забыли! А я вот всю жизнь помнить вас буду, справедливый вы!

Я внезапно с тоской думаю: «При чем тут я?» И, торопливо попрощавшись, иду к выходу.

«При чем тут я?» — снова думаю уже на улице. Боль в ноге… Она с каждой минутой усиливается, и я иду медленно, прихрамывая, стараясь опираться на пятку. Невольно улыбаюсь, представив, как Мария придет в ужас, увидев меня хромающего. И не успокоится, пока собственными глазами не увидит, что никакой раны нет. Она от всего приходит в ужас, либо в страстное негодование, либо в буйную сумасшедшую радость. Всегда, во всем она, кажется, только и живет что чувствами и ощущениями, порой как будто даже сознательно обходя здравый смысл (само сочетание этих слов иногда злит ее). Она всегда в крайностях, не признает ни середины, ни полумер, ни полутонов… Мне вспоминается, как она бегала по комнате, будто шальная, узнав, что при обыске у моего любящего родственника нашли под полом дефицитную ткань. Она отплевывалась и говорила: «Ах мерзавец, негодяй, гадость какая! Он еще посмел прийти сюда!» Я, хотя и был возмущен не меньше, все же, чтобы успокоить ее, попытался найти какое-то объяснение поступку милого родственника. Мне это было легче, потому что хищение на складе вышло за рамки моего личного чувства и стало просто очередным уголовным делом, одним из многих в моей практике. Я сказал: но пойми же, Мария, так уж природой положено, это разновидность инстинкта самосохранения: когда человек попадает в беду, он старается выйти из нее с наименьшим для себя ущербом. Но эти доводы Мария пропускала мимо ушей: «Да как он смел прийти сюда!» — и даже топнула ногой, что было уже совсем забавно. Я рассмеялся и с великим трудом успокоил ее.

Я и сейчас улыбаюсь при этом воспоминании. И чуть не вскрикиваю, неловко наступив ушибленной ногой на камень, который не заметил в темноте. Проходя мимо дома, где живет Олег, я раздумываю: не зайти ли? Нет, лучше домой, а потом вместе с Марией — к нему. Надо отпраздновать этот день вместе.

В переднюю стараюсь войти твердым шагом, но это дается мне через силу.