Вересковая принцесса - Евгения Марлитт

— О Боже, да как я смогу? Я сейчас нищий! — Он протянул обе руки к лампе. — Я не могу воспользоваться даже моим бриллиантовым кольцом, драгоценным подарком моего предыдущего шефа — оно тоже лежало в шкатулке; я всегда снимаю пустые мирские украшения перед тем, как идти к молитве. О мой Бог и господин, чем я, твой преданнейший раб, заслужил такую судьбу!

Дьякон приблизился к нему и утешающе накрыл его руку ладонью.

— Ну-ну, не отчаивайтесь, дорогой мой господин Экхоф… Положение, конечно, серьёзное; но я хочу вам сказать — тот, кто подобно вам имеет такого могущественного покровителя, тот может сохранять мужество… Господин Клаудиус — благородный человек, богатый человек; для него будет мелочью помочь вам в вашей беде. При этом он ничем не рискует — ведь в его руках вы и ваше вознаграждение за работу, он может легко вернуть себе всю сумму через удержания.

— Это надо хорошенько обдумать, господин дьякон, — спокойно ответил господин Клаудиус. — Во-первых, я не практикую подобных удержаний; во-вторых — вы перед этим утверждали, что Всемогущий в своей мудрости и справедливости допустил то, что прекраснейшие памятники созданного им человеческого духа жалко погибли — а теперь мне бы тоже хотелось стать на точку зрения верующих… Я собираюсь в вашей же самоуверенной и однобокой манере истолковать божью волю и объявить, что господь в своей мудрости и справедливости дал свершиться тому, что исчезли деньги, которыми одна языческая душа — ведь тысячу талеров стоит один сомнительный обращённый? — должна быть продавлена в христианство… И ещё он хотел преподать вам урок, господин Экхоф: церковь, которой вы пожертвовали самое святое — семью, в денежных вопросах является безжалостнейшим кредитором.

Он гордо и хладнокровно смотрел через плечо на маленького дьякона, который ядовито на него наскакивал.

— Мы должны быть безжалостными — это наша святая обязанность, — усердствовал он. — Куда скатится церковь, если мы не будем ревностно копить, экономить и бдеть целыми днями… И чем жальче подношение, чем больше пота, крови и бедности отпечатано на нём, тем благосклоннее взирает на него Господь… Вы один из нас, господин Экхоф, вы знаете, каким законам мы подчиняемся, и вы сделаете всё, чтобы добыть деньги… Я умываю руки! Я и так сделал более возможного — я унизился перед неверующим!

Он деревянными шагами пошёл к двери.

И тут к поникшему бухгалтеру подбежала фрау Хелльдорф.

— Отец, — сказала она дрожащим голосом, — я могу тебе помочь. Ты знаешь, мне от покойной матушки досталось семь сотен талеров, а остальное добавит, конечно, мой деверь, который скопил немного денег.

Экхоф развернулся, как будто этот нежный голос был сокрушительным и потрясающим громом страшного суда. Он с окаменевшим лицом посмотрел на свою дочь и оттолкнул её.

— Прочь, прочь! Я не хочу твоих денег! — закричал он и, ковыляя, побрёл вслед за дьяконом.

— Успокойтесь, милая, — сказал господин Клаудиус плачущей женщине. — Не хватало ещё, чтобы вы бросили в эту ненасытную пасть ваши последние деньги!.. Я был вынужден проявить суровость — по отношению к этой самонадеянной касте невозможно быть достаточно строгим… Но не беспокойтесь — всё будет хорошо.

Пока все негодующе обсуждали происшедшее, он прошёл в комнату больного, где я в полумраке сидела у кровати. Прислушиваясь, он склонился над моим отцом, безучастным ко всему происходящему и беспрерывно что-то бормочущему.

— Он счастлив в своих фантазиях, он в солнечной Греции, — прошептал мне господин Клаудиус после небольшой паузы. Он стоял совсем рядом со мной… Я быстро схватила обеими руками его правую руку и прижала её к губам… Я искупила мой проступок, мою грубость по отношению к нему.

Он покачнулся, но не произнёс ни слова. Он положил мне руку на макушку, отогнул мою голову назад и глубоко и вопрошающе посмотрел мне в глаза — ах, как тяжело лежали веки на его прекрасных, синих, звёздных очах!

— Теперь всё хорошо между нами, Леонора? — спросил он наконец сдавленным голосом.

Я усердно закивала головой, забыв о том, что между нами всё ещё стоит мрачная тайна.

31

Много дней отец балансировал на грани жизни и смерти. То буйное помешательство, в приступе которого он учинил пожар в «Усладе Каролины», было не сумасшествием, как я боялась, а пароксизмом нервной болезни, незаметно гнездившейся в нём уже несколько дней. Опасность, нависшая над его жизнью, была очень серьёзной, и я днями и ночами сидела у его постели, упрямо веря, что смерть не осмелится потушить тлеющую искру жизни, пока я стерегу больного не смыкая глаз… Я не знаю, испугалась ли она меня на самом деле, но она отступила, и после недели невыразимого страха врачи объявили, что жизнь больного вне опасности. Кроме фрау Хелльдорф, мне помогала ещё одна опытная сиделка. Придворный врач герцога, присланный лично его высочеством, проводил много времени в «Усладе Каролины», неустанно заботясь о «драгоценной жизни знаменитого учёного»… Предположение о том, что история с монетами пошатнёт положение отца при дворе, оказалось ошибочным — никогда ещё герцог не был так любезен и участлив, как в это тяжёлое время. Ежедневно по нескольку раз в день прибывали его посыльные, чтобы осведомиться о состоянии больного, а следом за ними появлялись и в разной степени разряженные лакеи придворной камарильи, вновь угодливо-любезной и почтительной.

В главном доме тоже обустроили комнату для больного — тёмную, плотно занавешенную… Господин Клаудиус при том роковом падении больно вывихнул себе руку. Кроме того, едкий дым и слепящее пламя привели к воспалению глаз, да такому сильному, что врачи вначале опасались худшего. Я неописуемо страдала, потому что мне нельзя было видеть его. Но когда доктора выгоняли меня из комнаты отца на улицу, чтобы я глотнула свежего воздуха, я бежала в главный дом и не успокаивалась до тех пор, пока не выходила фройляйн Флиднер и не рассказывала мне лично о состоянии больного… Среди своих страданий он не забыл про Леонору. Подоконники и столы в моей комнате превратились в клумбы фиалок, ландышей и гиацинтов — при входе в комнату меня окатывала волна весенних запахов… Придворный врач шутил, что вересковая принцесса в ближайшее время умрёт поэтической смертью от цветочных ароматов, а старый Шефер, усмехаясь, рассказывал мне, что в теплице стало пусто, как в пустыне, отчего старший садовник ходит со зверским лицом… Фрау Хелльдорф, врачи, сиделка, все, кто хотел проветриться от пропитанного лекарствами воздуха больничной палаты, сбегали в мою роскошно украшенную комнату; только один человек смотрел на неё неодобрительно, и это была моя тётя Кристина.