Всё тот же сон - Вячеслав Кабанов

— Вы что, сдурели? Я зачем вас собрал?!

Как вспыхнули они легко, так и легко остыли. Нож всё-таки у Кери я забрал. Ссора так быстро и прочно забылась, что я так с Кериным ножом домой и уехал. Назавтра ездил возвращать.

Как не сказать ещё кое-что о Кере. Когда Высоцкий сочинил и спел «Все — от нас до почти годовалых — Толковищу вели до кровянки», то он и не очень-то преувеличил. Я помню Керю лет, наверное, с двух, и он тогда уже был маленький бандит — не только сопли, но и кровь под носом… Нет, нет, не хулиган, а именно бандит. Хулиганов на нашей улице почти и не было. Их быстро приводили в чувство, потому что улицей правили воры. А вор и хулиган были тогда — две вещи несовместные.

Когда я Ирку привёл на Машковку, старался посвятить её в жизнь и законы улицы, показывал друзей, с иными знакомил. И Керю показал. Он был уже взрослый.

В воскресенье с утра Ирка пошла в магазин и вернулась довольная, улыбаясь. Оказалось, ей у самого дома двое пьяных загородили дорогу, стали вязаться. Ирка сказала:

— Смотри, Керя, я Славке пожалуюсь!

Её сразу пропустили.

Мы посмеялись, а в дверь — звонок. Я открыл, стоит Керя, держит за ворот незнакомого чужого парня и говорит мне:

— Вот эта сука хотел твою жену обидеть… Извиняйся, падла, проси прощения!

Так Керя очистился от случайного греха хулиганства.

Потом и другие, многие стали с Машковки съезжать. И Вовка Шканов с мамой его получили квартиру где-то в Восточном, кажется, округе. По счастью, я встретил его на Машковке, куда он, как и я, периодически являлся. Он сказал про новую квартиру, но нас так сразу захватила встреча и бесконечные воспоминания, что я не догадался записать на всякий случай адрес. А Вовка имел уже несколько сроков. Потом он снова пропал, и я, приходя на свою улицу, теперь никого не мог встретить.

Уже в совершенно недавнее время, в середине девяностых, мне снизу позвонил вахтёр и сказал несколько испуганным голосом, что ко мне пришли. Фамилия Шканов.

Я был тогда главным редактором издательства «Книжная палата». Дверь моего кабинета отворилась, и я увидел Вовку. Вид его был страшноватый. Увидя такое лицо, переходят на другую сторону улицы. Мы обнялись.

Я бросил всё и мы помчались на Машковку. Вовка сделал мне высокий комплимент:

— А ты какой был, такой и остался…

Потом он ещё сказал:

— А я всё равно помирать приду сюда, на Машковку…

Выпили мы тогда немало, и я опять позабыл условиться о связи. А встреча оказалась последней. Вовка Шканов так и не узнал, что сделался героем — какой-никакой, а всё же — книги.

А я всё думаю, думаю… Чего бы я ни отдал, чтобы снова его повидать. Да нет, чую, навсегда уже поздно.

Опять шестьдесят четвёртый

Из Геленджика в Ригу

17 августа 1964 г.

В Геленджик я поехал один, а вчера мама привезла Наташку. Планы у меня простые: числа 28-го хочу быть в Москве. С комнатой, конечно, сделаю всё, что смогу. Какой разговор?

Купаюсь мало. Не загораю совсем: никогда и не понимал смысла этой процедуры. Нашёл себе хорошее занятие: провожу свет во все углы, чиню крышу. Честное слово, лучший отдых!

Тётя Вера говорит: «Весной туча с гор спустилась, идёт по улице и мочит под себя». Она же уверяет меня, что в 1910 году Толстой, уходя из Ясной Поляны, прислал Аврааму Васильевичу (её отцу) письмо, что едет к нему на хутор, жаль письмо затерялось. Я поймал её на слове и на днях получу архив её матери, бабы Дуни. Толстой не Толстой, а может быть, кой-чего интересного и найду…

Между прочим, в том, что говорила мне тогда тётя Вера, нет невероятности. Толстой ушёл 28 октября вместе с домашним врачом Маковицким, и направились они в Оптину пустынь, полагая вблизи неё, в деревне Шамардино нанять избу. Затем к ним присоединилась дочь Александра Львовна. Но поняли, что здесь их легко настигнет Софья Андреевна.

31 октября Толстой писал Черткову: «Едем на юг, вероятно, на Кавказ…»

Так что и письмо Толстого к Аврааму Васильевичу вполне могло быть. А то что следов его нигде не осталось, тоже понятно: очень всё было секретно, и копию с письма (как делалось обычно) не сняли.

Из Геленджика в Ригу

25 августа 1964 г.

К сожалению, у меня нет удобного места для эпистолярных упражнений, поэтому пишу краткие деловые письма. А есть ли желание поразговаривать? Есть. Вот вчера сидел на берегу за бухтой. Один. И никого вокруг, хоть влево глянь, хоть вправо. За спиной отвесные скалы пятнадцатиметровой высоты, перед глазами открытое бесконечное море, далеко-далеко в нём виден пароход. Никого. И ни звука. Только краб бесшумно пробежит, и чуть-чуть иногда колыхнётся море у камня. Для меня всегда это высшее наслаждение — уйти вот так вот в дикую пока ещё природу, но только на свою, геленджикскую. Сидишь себе и думаешь, или ни о чём не думаешь.

А там, в бухте, на пляжах? Что сделали из берега морского гуляющие модницы и франты! Наставили (забыл чего), сидят, жуют… И ещё: «чужая юность брызжет новью…» Если было бы у меня стило и пергамент, изложил бы всё подробней, но интересней. Ты, как тонкий стилист, отметишь это «но».

Я выезжаю 28-го утром. 29-го вечером буду в Москве. Повторяю, что смогу, всё сделаю. Конечно, встречу. Пиши мне уже на Москву, до востребования, но так, чтобы письмо уже ждало меня.

Мне скучно. Я не загорел. Плаваю мало.

Из Риги в Москву

28 августа 1964 г.

Твоё письмо… оно очень хорошее это письмо. Я угрелась в нём. Всё хорошо. Может быть, мы теперь снова найдём друг друга. Всё хорошо.

Внутреннего очень много, чем поделиться с тобой. На бумаге не хочу.

Всё хорошо. Я так расхрабрилась, что фразу «Мне скучно» прочла как «Скучаю без тебя». Верно?

Приезжаю я 31-го утром. Поезд 14 скорый. Вагон 7 (плацкартный: пожалела три рубля — это я-то!). Везу продукты: крупу разную, вермишель, даже тушёнку говяжью. Пригодится. У меня ужасное невезенье: не нашла тебе рубашки. Нет хороших, и всё. Починила все туфли, вычистила все вещи. Связала себе жакет (потрясёшься!). Купила за 25 р. туфли на осень, без каблука. Для тебя подобрала пару галстуков. Мало? Это отчёт о «проделанной работе». Ты мной доволен?

Люби меня, пожалуйста.

Я не могу передать тебе, что тут во мне перевернулось. Я другая. И та же. Не знаю, как и сказать. Люблю тебя одного. Не себя. Себя даже не люблю сейчас. Это ты мне верни. Себя любить надо.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});