Всё тот же сон - Вячеслав Кабанов

А дальше совсем интересно, программное:

«Ребята, лучше бейте жидов дома и повсюду, жиды не дают нам жить».

За этой надписью другая, со стрелкой в направлении к лозунгу о том, кого бить:

«Эй ты, гитлеровский недобиток! Я таких бил и убивал на войне и буду добивать здесь».

Ещё ниже (опять со стрелкой к первому призыву):

«Тот, кто это написал хуже всякой падлы».

Вот какие прения! Черносотенец, однако, не проходит.

Назавтра поехал в институт на конференцию по поводу педпрактики, оказалось, что конференция будет только 25-го. Зато встретил Коваля. Юрка обругал меня за то, что я от него скрылся. Он сказал, что я не друг, а говно. Извини, но Юрка считает это слово вполне и даже очень литературным.

Да, поймали того типа, что убивал от имени Мосгаза. Он убил шесть человек. В США уже сообщили, что 60. Он армянин, певец Оренбургского театра музыкальной комедии, а сообщница его — балерина оттуда же. Он просто хотел жить шикарно, а в оперу его не взяли. И он сказал: «Мы пойдём другим путём». Приехал в Москву и стал грабить, убивая топориком детей и женщин. Дверь открывали Мосгазу. Его розыском руководил министр. Певец оказался хитрющим: после каждого дела моментально уезжал и катался по просторам родной страны. Взяли в Казани.

Вот и все весёлые новости.

Из Москвы в Ригу

26 января 1964 г.

Здравствуй!

Вот и был в институте. Конференция — смех.

— От кафедры педагогики выступит…

И выступает:

— Как указал Июльский Пленум…

Потом — по группам. Тут конкретнее. Дела в общем такие. И ты и я в 156-й школе, где-то возле «Сокола». У всех пятые-седьмые классы. Начнём с понедельника. Но сначала только посещать уроки. Каждый день все уроки. Такая работа. Завтра в школе узнается подробнее, тогда напишу. А ты напиши, когда будешь дома, чтобы я мог звонить. Я думаю, твоё выздоровленье идёт нормально. А? Или не совсем? Брось шутить, всё нормально. Выздоравливай и толстей. Больше указаний нет. До свидания.

Из Москвы в Ригу

1 февраля 1964 г.

…С 3-го по 17-е я должен дебютировать в истории («Промышленный переворот в Англии»), а с 17-го по 29-е — в литературе («Мцыри»).

Тебя подключат безболезненно. Не волнуйся.

Через неделю Ирка приехала, и практику мы благополучно прошли. А летом опять разъехались: она в Ригу, а я собрался в Геленджик.

Из Москвы в Ригу

9 августа 1964 г.

Я пунктуален. Завтра уезжаю — сегодня пишу. Дома — ничего себе. Наташка болела свинкой. Вот тебе и интеллигентское воспитание!

Пришёл домой, проводив тебя, а здесь Мих. Мих. Из его щепетильнейших и тончайших мэканий понял, что откуда-то извне стало известно, что в январе я был не в Кирове (Вятке), а в Риге. То есть он ничего этого не сказал, говорил только о каких-то ощущениях, о линии поведения и пр., но я понял именно так. Впрочем, это не важно.

Мама дежурила. Мы болтали. Я включил телевизор. Шла какая-то пьеса. Колхоз. Запахло Софроновым. Смотрим. Мих. Мих. говорит: «Нет, Софронов всё-таки умнее». Я ответил: «Ненамного».

Героиня проявляет себя на индюшачьей ферме. На сиське — висячий орден (по всему действию!). Жалуется подруге:

— Так устала! Руки-ноги повисли. А как вспомню, что это людям нужно, так сейчас легко-легко станет.

Директор совхоза говорит:

— Агриппина (или Акулина?), из ФРГ письмо прислали, просят тысячу яиц.

Она:

— Не дам!

— Как не дашь? Ведь неудобно…

— А так не дам. Не хочу укреплять экономику капиталистического строя!

— Агриппина, ну подумай, ну надо ж дать. Ведь заграница ж!

— А зачем они с нами торговый договор порвали?

— Так на них же США нажали!

— А вот и мы нажмём, пусть выбирают!

В итоге всё же снизошла:

— Ладно, дам полтыщи самых плохих.

Сидишь, смотришь и так, честное слово, стыдно!

Жена говорит мужу: «Алкоголик несчастный». «Почему?» — спрашивает и громко кричит:

— Я счастливый лакоголик!

Приезжает корреспондент, просит деда дать ему интервью. Дед:

— Чаво?

Потом смекает и выносит тому самогонку.

Ну, дальше глядеть нету сил. Узнать бы, что это было! И вот объявляют:

— Вы смотрели постановку Вологодского драматического театра. Пьеса Анатолия Софронова «Судьба-индейка».

Мих. Мих. ахнул.

В субботу был «Огонёк» из Ленинграда. Там кончился конкурс фильмов (наш). Первый приз разделили «Тишина» и «Живые и мёртвые». «Гамлет» — специальный приз. На «Огоньке» Иннокентий Михалыч читал сонеты Шекспира. Рыбников сказал: «В следующем конкурсе мы ещё заберём приз у Смоктуновского!»

Уезжаю завтра в 12–20. Послезавтра вечером буду на месте. Мне хуже, чем тебе: 32 часа в вагоне и никто не кадрит, как тебя. Ты бы хоть чуть-чуть врачу показалась.

Буду наведываться на почту.

Отступление о Михал Михалыче

В 1976 году купил я удешевлённую пластинку (их теперь называют виниловые) — прибавление к немалым уже моим литературным грамзаписям. В тот раз — Лермонтов, «Княжна Мери», фрагменты, «Школьная серия», 9 класс. Я не собирался больше преподавать, но мне был важен исполнитель.

Константин Вахтеров.

Его мало знают. Но голос его, чтение раньше знали очень и очень многие. Это было, когда все слушали радио и ценились литературные передачи. Вахтеров читал «После бала», и это повторялось многие годы, было вписано в «золотой фонд». В отрочестве моём «После бала» звучало в памяти почти дословно (дозвучно), но имени чтеца я, как и прочие, не знал. Певцов мы, конечно, знали и помнили эстрадных куплетистов тоже, а вот дикторов, чтецов — зачем? Ну, разве что узнавали Левитана.

Мне Вахтерова назвал Михал Михалыч Иловайский.

Михал Михалыч (Мих. Мих.), это был такой удивительный и какой-то нездешний… старик? Да, пожалуй, старик. Он был много старше моей мамы, но сух, подвижен, стремителен, и вообще в нём жизни было на много-много лет.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});