Всё тот же сон - Вячеслав Кабанов

После спектакля жена Вахтерова, Марья Александровна, предложила зайти к ним на часок. Я, долго пуганый Михал Михалычем (аристократ, снобизм, богема!), замямлил, что, дескать, неудобно… На это Марья Александровна резонно возразила, что, если б было неудобно, она б не предлагала. Она была с приятельницей (обе в возрасте мам), и мы все вместе отправились к приятельнице на Зубовскую взять каких-то особенных грибков, а уж потом зайти за водкой и — домой, в Камергерский (тогда Проезд Художественного театра), где уже будет ждать Константин Васильевич.

Приехали в Камергерский. Квартира коммунальная. У Вахтеровых комната, обычное жильё старого московского интеллигента: теснота, всё друг на друге, дряхлая, но когда-то приличная мебель, много книг, отсутствие всякого стиля, что и составляет настоящий, естественно слаженный стиль москвича.

Меня представили хозяину. Он, конечно, не прост, но без тени пижонства, не столько радушен, сколь вежлив.

На столе колбаска, грибки, вчерашняя рыба, водка и, разумеется, портвейн, презираемый в порядочном обществе, но чтимый интеллигенцией старого склада. Всё мило, просто и вообще хорошо.

Выпили, выпили, выпили. Тут Константин Васильевич стал потчевать портвейном, с великолепным рокотом приговаривая:

— Пополировать, по-по-лиро-ва-ать!

Потом по очереди делились впечатлением. Я говорил последним. К тому времени в голове моей повеял ветерок, зашелестел весенний лёгкий шум. Я всё хорошо помнил и хорошо соображал, но робость неожиданно утратил. Потому через несколько минут Вахтеров спросил меня, нельзя ли ближе к делу?

А я ведь начал с Есенина вообще, от него к тому, как надо бы его читать, и что никто пока не может… И даже Качалов — то ли не смог, а то ли записали его черновую попытку… И вообще: или академизм, или слюни. А вот Вахтеров — то, что надо. Я искренне говорил. Люди всё были воспитанные и привычные вообще к человеческой речи. Слушали. Константин Васильич делал вид, что ему всё это малоинтересно, и сказал, мол, интереснее, когда ругают. А когда ещё выпили и стало больше всякого народу, Вахтеров вдруг спросил почему-то меня, удалось ли ему, и верно ли было прочитано «Но только лиры милой не отдам»?

Это было прочитано так, что я впервые почувствовал великий смысл строки, меня как-то смущавшей раньше.

Ушёл я с ощущением, что в этом доме могу бывать хоть каждый вечер. Не был более ни разу.

* * *

Но всё же так случилось, что Константина Васильича ещё раз я увидел. Это когда умер Михал Михалыч Иловайский.

Михал Михалыч и в свои семьдесят пять лет всё равно оставался стремительным. Даже речь его — при выразительнейшей ритмичности, интонации и естественно отчётливой дикции — всегда была стремительной. Такими же были жесты и вообще движения, включая пеший его ход по улице — почти вприпрыжку. Вот так он и скакнул через Садовое кольцо, приплясывая, да ещё и, наверняка, приборматывая в такт пришедшую на ум чью-то строчку.

Михал Михалыча сбила машина. Дело было мокрой осенью, в сумерках… Машина выровняла ход и ушла по своему маршруту, а Михал Михалыч долго лежал — спиной в осенней жиже. В больнице стали лечить его телесные повреждения, а умер он от воспаления лёгких.

В тесном морге у Склифосовского стоял я в уголочке и увидел рядом с собой Михаила Ульянова. Он и сказал про воспаление лёгких, потому что навещал Михал Михалыча в больнице, а я вообще ничего не знал и только после телефонного звонка сестры Михал Михалыча, о существовании которой я не ведал, пришёл на проводы.

Мне было тогда ещё совсем немного лет, семьдесят пять казались сильным стариковством, и я недоумевал: ну неужели ж в этом возрасте, чтоб умереть, надо ещё и попасть под машину?.. Я это выразил невнятно, но, кажется, пристойно, и Михаил Александрович вздохнул:

— Да что же удивляться… Ведь он всегда… Скок да поскок… скок-поскок… Вот и скакнул!

Увидев Ульянова среди немногих, пришедших на проводы, я не удивился, хотя не ждал его увидеть. Тут дело вот какое. Когда, году примерно в сорок шестом, юноша Ульянов именем Михаил явился из своего сибирского городка в Москву для того, чтобы работать актёром в каком-нибудь театре, а его, конечно, никуда не взяли, он всё же поступил каким-то образом в Щукинское театральное училище. Такой поворот в судьбе сибирского юноши случился по следующим причинам. В городок Тара, где во время войны Миша Ульянов заканчивал среднюю школу, была эвакуирована группа украинских театральных актёров. Для того чтобы пополнить свою малочисленную труппу украинцы устроили театральную студию и привлекли местную молодёжь. Со временем пришёл в эту студию и будущий Ульянов, увлёкся, а вскоре с рекомендательным письмом отправился в Омск, где тоже была студия при эвакуированном Вахтанговском театре. Группой, в которой занимался Миша, руководил Михал Михалыч Иловайский.

Обо всём этом Михал Михалыч мне рассказывал, но я подробности забыл. Теперь же коротко восстановил по автобиографической книге Михаила Ульянова «Приворотное зелье» (М., 2001). О Михал Михалыче Михаил Александрович пишет в этой книге так:

Замечательнейшая личность! Как актёр он уходил корнями в известную московскую студию двадцатых годов — Грибоедовскую. Он хорошо помнил сложный и интересный период жизни театра тех лет, период смелых поисков, яростных отрицаний, и был навсегда отравлен чудом театрального искусства. Характерный актёр, глубокий и опытный режиссёр, человек увлекающийся, он завораживал нас рассказами о замечательных людях, которых встречал на своём пути, о театре. Много интересного узнали мы из его уст о Михаиле Чехове, о Шаляпине, о Качалове и Москвине, о «Братьях Карамазовых» в Художественном театре, о лесковском «Левше» в постановке Дикого, обо всём недостижимом, находящемся где-то там, по ту сторону наших возможностей.

Он не побивал нас великими именами, его рассказы тревожили нас, но и вдохновляли, каким-то непостижимым образом вселяя веру в себя.

Запомнилось на всю жизнь, как мы гурьбой шли по улицам Омска, провожая Михаила Михайловича домой, прося ещё и ещё рассказывать о Москве, о театрах, об актёрах. Это было сильное средство воспитания. Оно тянуло нас к прекрасному, звало вперёд, не давало успокоиться на сегодняшнем, будоражило мысль, фантазию, порождало мечты…

Иловайский был влюблён в театр, как юноша. Как всякий влюблённый, он не замечал вокруг себя ничего, кроме предмета своей страсти. Он носил в себе плюсы и минусы актёрской профессии. Он и в жизни играл. Лишённый чувства реальности, вечно витал в облаках, строил несбыточные планы. Абсолютный бессребренник, он жил в постоянный нужде. И был верен театру, как бедный рыцарь — Деве Марии…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});