Решающее лето - Памела Джонсон

— Не знаю.

Она положила мне руку на колено.

— Здесь хорошо, правда? Мне даже порой кажется, что мы с тобой сейчас просто отдыхаем, что мы вполне счастливы и у нас нет никаких забот. Помнишь, как ты приехал в Брюгге, чтобы увезти меня на каникулы домой, и мы плыли на пароходе по каналу?

Это было восемь лет назад. Для Чармиан — почти вечность.

— Знаешь, чего мне хочется?

— Нет. Чего же?

— Мне хочется, чтобы мы с тобой снова поехали туда. И жили там. О, разумеется, и Элен тоже. — Она умолкла. — Нет. Здесь для Элен нет места. Но это всего лишь мечта, и разве плохо, что мне хочется быть только с тобой, правда? Мы сняли бы комнату в доме Хелены на Двайере, теплым вечером сидели бы у окна, смотрели на деревья и воду, слушали колокольный звон, плывущий над крышами. Смотрели бы на закат над морем и на розовых и зеленых лебедей. Мы ничего бы не делали и не думали бы ни о чем. Иногда мы перекидывались бы двумя-тремя словами с теми, кто гуляет по набережной, просматривали бы газеты. Ты спрашивал бы меня: «Хочешь пройтись?» — и мы бы шли на Гран-плас, пили кофе или пиво… Море спокойное-спокойное, а небо сулило бы на завтра снова ясный и теплый день.

Под сомкнутыми веками заблестели слезинки, дрогнули, как выжатые капельки влаги, и скатились по щекам. Чармиан достигла крайней степени отчаяния, она была в эту минуту недосягаема для меня. Никогда больше не будет ей так тяжело, как в эту минуту: ей можно не страшиться будущего — предел отчаяния она уже перешла. Что бы ни случилось потом, какие бы испытания ни ждали ее в будущем, она пережила свою самую страшную минуту здесь, на этой маленькой, нагретой солнцем поляне, куда мы с ней уже не забредем больше никогда.

Внезапно мы услышали треск сучьев и громкий голос:

— Чарм! Где ты? Ты здесь?

Верхушки кустов заколыхались, послышался треск разрываемой материи и громкая брань.

Чармиан поспешно села, пригладила волосы и сняла запутавшийся в них сухой листок. На лицо упали прямые лучи солнца, и я видел, как быстро высыхают на ее щеках слезы, оставляя лишь еле заметный серебристо-морозный след.

— Мы здесь, Эван. Клод приехал.

Смеясь и чертыхаясь, он выбрался на поляну. Его короткие спортивные брюки изрядно пострадали от колючек шиповника, одной рукой он прикрывал дыру.

— Черт побери, из-за вас порвал все в клочья в этих джунглях! Здорово, Клод! Хорошо доехал? Чай ждет вас. Мамаша решила попотчевать вас чаем на свежем воздухе.

Мы вышли из леса и спустились с холма к дому. Стол был накрыт на лужайке перед домом, и за ним восседала миссис Шолто, облачившаяся в шелковое платье. Увидев нас, она в шутливом отчаянии воздела руки.

— Бог мой, что за бродяги! На что ты похож, Эван? Сейчас же иди переоденься, милый. Тебе не жарко в этом костюме, Чармиан? Пойди и ты надень платье.

— Нет, благодарю вас, мама, мне не жарко. Но нам с Клодом не мешает помыть руки.

Старая миссис Шолто приветствовала меня одним из своих загадочно-многозначительных взглядов, которые словно подчеркивали общность интересов в прошлом и выражали надежду на солидарность в будущем. Мы с ней столько раз скрещивали мечи, что обоюдная неприязнь стала чем-то вроде привычки. Объективно я по-прежнему испытывал к ней чувство острой антипатии, но оно теперь скорее напоминало антипатию к отрицательному персонажу какой-нибудь пьесы или романа.

Эван и Чармиан провели меня в дом, который внутри действительно оказался очень уютным. Моя комната представляла собой переоборудованный чердак. Она тянулась во всю длину дома, светло-голубая, с такими же голубыми занавесями на единственном окне. У одной стены стояли диван-кровать, книжная полка и радиоприемник. В другом конце — стол, два кресла и большой комод. За окном виднелся балкончик, такой крохотный, что на нем не уместился бы даже стул; на балконе не было ничего, кроме пустых цветочных горшков.

— Когда приедет Элен, Эвана я переселю сюда, — сказала Чармиан. — У Лоры опять режутся зубы, и он жалуется, что не спит по ночам. Я знаю, что Элен не испугают беспокойные ночи.

— А где Лора?

— Спит на лужайке позади дома. Она проснется не раньше пяти. Спит, как сурок. В жизни не видела такого сонливого ребенка.

Чармиан провела меня в ванную; пренебрегая правилами гигиены, мы умылись из одного таза, а затем заняли свои места за чайным столом.

— Мы не будем ждать Эвана, — заявила миссис Шолто, — у него всегда бог знает сколько времени уходит на переодевание. Клод, у меня для вас есть настоящий китайский чай. Ведь вы его любите?

Я поблагодарил ее за внимание.

— Я тоже предпочитаю китайский. Его теперь совершенно невозможно достать. Я считаю, что это одно из самых досадных лишений нашего времени. Чармиан, правда, предпочитает цейлонский, я знаю. Но мне он кажется слишком грубым.

— Я вообще отличаюсь грубым вкусом, мама, вы ведь это знаете, — миролюбиво заметила Чармиан.

Рука старухи, разливавшей чай, на минуту замерла, ее настороженный взгляд остановился на воротах, за которыми проходила дорога.

— Неужели это Шевиоты? Чармиан, тебе не кажется, что сейчас прошла Джойс Шевиот с братом? Ты видела?

— Нет, мама, я не смотрела в ту сторону.

— Интересно, что им здесь надо? Когда в последний раз я слышала о Джойс, она, кажется, собиралась на Восток… Ты ее знаешь, Чармиан?

— Нет.

— Мне бы очень не хотелось, чтобы они оказались здесь. Они такие… как бы это сказать… грубые и невоспитанные люди. Мать Джойс еврейка. Собственно, в этом нет ничего дурного, среди них есть вполне приличные люди, но есть и очень непорядочные, как вы считаете?

Из дома вышел Эван, сделал мамаше ручкой и уселся прямо на траву.

— Мне здесь удобней. По-деревенски.

— Дорогой, ты помнишь Шевиотов?

— Да, немного. Девица была несколько толстовата, если мне не изменяет память.

— Мне кажется, они что-то разнюхивают здесь.

— Зачем? — резко вскинулась Чармиан.

— Таким людям до всего есть дело, — многозначительно улыбнулась миссис Шолто. — Это сандвичи с огурцами, Клод. Чего-чего, а огурцов здесь в изобилии. Эван, ты помнишь мамашу Шевиот?

Эван красноречиво похлопал себя по ляжкам и приставил к носу согнутый палец.

— Избранная нация, да?

— Вот именно.

— Эван, зачем ты так? — сказала Чармиан.

— Ты имеешь в виду так? — и он снова повторил свой жест.

— Да. Это глупо.

— Что делать, не люблю евреев, — ответил Эван.

— Почему? — спросил я, чтобы хоть как-то поддержать Чармиан.

— А кто их любит? После войны они надоели всем своими спекуляциями на черном рынке.