Нежный бар - Дж. Морингер

Новые владельцы «Пабликанов» переименовали бар в «У Эдисона» и полностью переделали помещение. У меня было такое чувство, будто я встретил старого друга, которому без необходимости сделали пластическую операцию.

— По крайней мере, стойка на месте, — сказал Джимбо, потирая дерево.

— И табуретки те же, — заметил я.

Мы сели за ту часть стойки, где работал Питер, и стали пить за память о нем. Я пил имбирный эль.

— Ты не пьешь? — спросил Джимбо.

— Нет.

— С каких пор?

— Десять лет. Хочешь — верь, хочешь — нет.

Я не стал пускаться в длинные объяснения. Мне не хотелось перечислять причины, по которым я не пил, а также почему меня перестали привлекать азартные игры, сигареты и другие пороки после того, как я покинул «Пабликаны». Я не хотел рассказывать Джимбо, что протрезвление было взрослением, и наоборот. Я не хотел объяснять, что пить и прилагать усилия вещи взаимоисключающие и что как только я перестал делать первое, я автоматически начал совершать второе. Я не хотел говорить ему, что иногда, просыпаясь среди ночи, я вспоминал Стива и у меня холодело в желудке, потому что я думал: не умер ли он за наши грехи? Если бы Стив выжил, я бы так и продолжал проводить целые дни у него в баре. Один ветеран «Пабликанов» как-то рассказывал мне, что умение выпить — единственное мастерство, которое не оттачивается от того, что ты делаешь это регулярно, и когда я ушел из «Пабликанов», я наконец-то понял разумность этого замечания. Ничего этого я не сказал Джимбо, потому что не знал, как объяснить ему. И до сих пор не знаю. Решение бросить пить было не самым легким в моей жизни. Но рассказывать, почему я это сделал, — гораздо тяжелее.

Основной причиной, по которой я не стал ничего рассказывать Джимбо, было то, что я не хотел осквернять «Пабликаны». После одиннадцатого сентября я чувствовал благодарность за каждую минуту, проведенную в этом баре, даже за те минуты, о которых сожалел. Я знал, что это — противоречивое утверждение, но от этого оно не становилось менее верным. Сидя в черном костюме в этом месте, которое раньше было «Пабликанами», я любил старый паб больше, чем когда-либо.

Я попросил Джорджетту рассказать мне про последний вечер «Пабликанов».

— О, все плакали, — сказала она, — особенно Джо Ди, который был так расстроен, что ему пришлось раньше уйти. Джо Ди стал учителем в школе в Бронксе. Преподает в четвертых классах. В первый день работы в школе Джо Ди, как он потом рассказал мне, написал свое имя на доске, потом развернулся: «Все смотрели на меня во все глаза, и я подумал, ладно, у меня получится».

Уменяполучится. Он провел остаток жизни, глядя в океан лиц, жаждущих знаний. Из него выйдет хороший учитель, подумал я. Дети будут в восторге от его мышки. И горе тому маленькому хулигану, который устроит потасовку на детской площадке у Джо Ди.

Шустрый Эдди настоял на том, что будет последним, кто закажет напиток в «Пабликанах», рассказала мне Джорджетта. Когда был выпит последний стакан и потушена последняя сигарета, Генерал Грант выключил свет и запер двери. Я представил себе его сигару, плывущую по темной комнате, как тормозная фара мотоцикла на проселочной дороге. Я посмотрел на кабинки и табуретки — они были пусты, но я слышал смех. Я слышал голоса из вчерашнего вечера, каждого вечера десятилетней давности. Я подумал: «Мы почти не покидали этот бар, и теперь он никогда не покинет нас».

Джорджетта заказала еще один бокал вина. Мы с Джимбо заказали по чизбургеру. Они были другими на вкус, потому что Твою Мать и Вонючка больше не паковали здесь булочки. Твою Мать умер, а Вонючка работал в баре в Гарден-Сити. Я спросил про Бобо. Ни Джимбо, ни Джорджетта не знали, куда он делся и что с ним стало.

Джорджетта спросила меня о матери. Я рассказал ей, что у матери все хорошо, она по-прежнему работает в Аризоне и, хотя все еще сражается с усталостью и другими проблемами со здоровьем, надеется вскоре выйти на пенсию. Потом Джорджетта спросила, что я делал все эти одиннадцать лет. Я рассказал ей, что в 1990 году, прожив несколько лет с Джимбо в Скалистых горах, мы с Макграу переехали в Денвер. Я нашел работу корреспондента в «Роки маунтин ньюс», где проработал четыре года, изучая основы, которых мне не хватало в «Нью-Йорк таймс». Макграу вернулся в Небраску и устроился на работу на маленькую радиостанцию, где поборол заикание и нашел свое призвание.

— Он всегда был разговорчив, — заметила Джорджетта с улыбкой.

— Он очень обаятельный, — подтвердил я.

— Он переигрывает, — сказал Джимбо.

Но теперь он звезда. Его смех слушают в сорока штатах.

В 1994 году я стал корреспондентом «Лос-Анджелес таймс», а в 1997-м меня сделали национальным корреспондентом в штаб-квартире газеты в Атланте. В 2000 году я получил стипендию в аспирантуру на факультете журналистики в Гарварде. В Гарварде я еще раз попробовал написать книгу о «Пабликанах», которую решил писать как публицистику. Как и раньше, книга от меня ускользала. Когда мое обучение закончилось, редакторы «Таймс» пригласили меня стать их западным корреспондентом, чтобы писать о районе Скалистых гор из Денвера. Я только приехал в Денвер, чтобы посмотреть, смогу ли снова там жить, когда башни подверглись теракту.

— Будущее нельзя предсказать, — произнесла Джорджетта почти шепотом.

— Я думал, что могу.

В ту ночь, когда я ушел из «Пабликанов» навсегда, я хвастал Атлету, Далтону и дяде Чарли, что знаю две вещи наверняка: я никогда не буду жить в Калифорнии или на юге. Когда я стал южным корреспондентом «Лос-Анджелес таймс», я понял, что Вселенная подслушала нас в «Пабликанах» и что у нее своеобразное чувство юмора. Джорджетта грустно улыбнулась.

— Верно, — согласилась она.

Темнело. Джорджетте нужно было собираться домой. Мы с Джимбо проводили ее на стоянку. Она поцеловала нас обоих и сказала, что Стив гордился бы тем, чего мы добились.

— Давайте о себе знать, — попросила она.

— Обязательно, — пообещали мы. — Обязательно.

Я не мог переехать в Денвер. Пока не мог. Я не мог уехать с Восточного побережья, не написав что-нибудь о своем родном городе и о том, как он изменился после терактов. Я оставил за собой квартиру в Гарварде, но в основном жил в Манхассете, в гостинице за городом, и днями слонялся по Пландом-роуд, беря интервью у незнакомых людей, встречаясь со старыми товарищами. Большая часть компании из «Пабликанов», как мне сказали, собиралась в новом баре на Пландом-роуд. Я расположился там в «счастливый час», и один за другим они стали входить в дверь, немного поседевшие и погрустневшие. Я снова читал «Дэвида Копперфилда», чтобы отвлечься, чтобы успокоиться, и вспомнил строчку в конце романа, когда Дэвид оплакивает «беспорядочные останки» суррогатного дома своего детства.

Вошел ДеПьетро в черном костюме, возвращаясь с двадцатых по счету похорон. Дон, тоже в черном костюме, сказал, что он знал человека, который побывал на пятидесяти похоронах. Мы проговорили несколько часов, и кто-то в баре рассказал мне, что пепел от башен приплыл сюда по воде. Я подумал о болотистом участке земли возле Манхассета, который Фицджеральд назвал Долиной пепла. Описание теперь казалось ужасным пророчеством.

Я спросил про Далтона. Их с Доном пути разошлись, и теперь Дон вел частную практику в офисе над греческим рестораном Луи. Последнее, что Дон слышал о Далтоне, — что он где-то на Миссисипи и пытается издать книгу своих стихов.

Вошел Атлет, совсем не изменившийся, его по-прежнему рыжие волосы все также выбивались из-под того же самого козырька. Он пожал мне руку и спросил, как мои дела и хожу ли я все еще на скачки.

— Нет, — ответил я. — Я перестал заниматься тем, что у меня совсем не получается.

— Но тем не менее ты все еще пишешь! — Атлет похлопал меня по спине, предложил угостить меня и не стал дразнить, когда я заказал колу.

Мы говорили о международной ситуации, и все мужчины в баре присоединились к нам, а по телевизору в это время показывали горящие башни и людей, держащих фотографии своих любимых, о которых ничего не было известно. Я заметил, как быстро наш разговор вернулся к восьмидесятым годам, и не только потому, что это нас связывало. Мы все были мастера идеализировать разные места, а после одиннадцатого сентября осталось только одно место, которое можно было идеализировать, только одно место, которое нас никогда не сможет разочаровать. Прошлое. Только Кольт отказался обсуждать прошлое, потому что он его не помнил.

— Не говорите со мной о восьмидесятых, — сказал он. — Меня там не было.

Позднее в тот вечер, стоя между Атлетом и Кольтом, я почувствовал тяжелую руку на своем плече. Я обернулся. Боб Полицейский. Его волосы стали совсем седыми, и он выглядел замученным.

— Ты откуда? — спросил я.