Светозары - Петр Дедов

Словом, работа у меня теперь сидячая и скучная. Самое трудное в этой работе то, что я не умею полностью отвлекаться и заниматься чистым подсчетом. Ведь все происходило на моих глазах, а потому за каждой записью в потрепанной книжечке, сшитой из разрезанных пополам школьных тетрадей, за каждой цифрой постоянно мерещатся мне живые люди и события.

Вот, например, полустершаяся запись карандашом: «7 июля. И. Гайдабура, В. Гайдабура — перевозка сена. Расстояние от Осташкиного луга до сеновала — 4 км. Перевезено три воза. Работали до обеда, потом начался бзик, сломали бричку. Начислено по 1 трудодню».

И во всех подробностях увиделся мне тот жаркий июльский день. К полудню я пришел на бригадный сеновал, чтобы оттуда с кем-нибудь доехать до Осташкиного луга и замерить вчерашнюю работу метальщиков сена. Мне повезло: оттуда как раз приехали с возом братья Гайдабуры — Ванька-шалопут и Василек. Они уже свалили сено и собирались обратно на луг. Я поехал с ними.

Жара стояла несносная. Солнце было в зените. Ни облачка, ни ветерка. Пыль из-под колес поднималась тяжелыми белесыми клубами и оседала тут же, на пожухлый придорожный бурьян. Бричка скрипела и гремела всеми своими расхлябанными суставами. Это была высоченная бричка с двойными дробинами, то есть на нижние грядки-лесенки был нарощен второй ряд грядок, так что верхними дробинами бричка возвышалась над землею больше чем на три метра. На таких бричках удобнее возить сено, меньше потерь.

Братья Гайдабуры работали на молодых бычках, которых обучали и стали запрягать только с нынешней весны. Они еще и к ярму-то не привыкли толком, а тут к полудню поднялась жара. Оводы кружились над быками, жгучими пулями впивались в шею, под брюхом, за ушами, — в более нежные и беззащитные места. Бычки бились в ярме, с остервенением крутили головами и махали хвостами. За деревней они начали уросить: тянули в разные стороны, упирались на месте, били задними ногами.

— Как бы не понесли, — затревожился Василек. Счас мимо крыницы проезжать будем.

Крыница — это небольшая копань с остатками желтой воды на дне. Вокруг нее растут искривленные, обломанные березы. Такие копани роют по степи для водопоя коров, быков, овец.

Василек угадал: как только вдали, в степном мареве, замаячили березы, быки понесли. Ванька кинулся в передок брички, попытался их успокоить ласковыми окриками. Но было поздно: у быков начался бзик. А это страшное дело. Остановить их теперь было невозможно. Дико вращая закровенелыми глазами, они с тупой яростью перли к березам, видно надеясь найти там воду и прохладную тень, надеясь избавиться от оводов и слепней — неумолимых кровососов. Не помогали ни окрики, ни палка, ни кнут.

Мы заметались внутри высоченной решетчатой брички, словно в клетке. Правда, бычиный бзик для нас дело не новое. Случалось такое и раньше. Но одно дело, когда быки понесут тебя в низкой телеге, из которой запросто можно спрыгнуть на ходу, и совсем другое — бричка с двойными дробинами трехметровой высоты.

Оставалась одна надежда: до крыницы было еще далеко, может, одумаются быки, наконец, устанут, выбьются из сил. Перевернуться же на прямом ходу в ровной степи бричка не могла.

— Погоняй! — крикнул я. — Бей что есть мочи!

Ванька начал дубасить быков черенком от вил. Расчет у нас был простой: от бешеной скачки быки скорее выбьются из сил, от сильных ударов с них быстрее слетит блажь. Прием испытанный. Но быки были молодые, в самой могутной своей поре. Они неслись дружным галопом, изо рта у них летели шмотья пены. Бричка гремела и подскакивала в колдобинах на метр от земли. Каждое мгновение она могла разлететься вдребезги. Нас бросало из стороны в сторону, и мы цеплялись за решетчатые дробины руками и ногами.

Березы приближались. До них оставались считанные метры. Я лишь на миг представил, как вот сейчас быки бешено ринутся под деревья, от брички останутся щепки, а от нас… Ванька кошкой вскарабкался на верхнюю дробину.

— За мной! Прыгай! — орал он нам с Васильком.

Сам прыгнул первый, закувыркался по земле. Вскочил, кинулся следом, пытаясь догнать и остановить быков. Да где ж там!

Я успел добраться лишь до верхней дробины. Лег на нее животом, обвил руками и ногами. Надо было как-то оттолкнуться, чтобы прыгнуть в сторону, не попасть под колеса. Но прыгнуть я не успел. Дробину вместе со мной рвануло и сбросило на землю. Я, как и Ванька, вгорячах соскочил и бросился за бричкой. Но бричка стояла, застряв меж двумя кривыми березами. Вернее, остов брички. Верхние дробины с нее снесло, передние колеса расшибло, дышло треснуло пополам.

Заломив в ярме шеи, хрипели упавшие быки. Василек ничком лежал на дне брички, уцепившись за грядки побелевшими руками. Я заскочил к нему, попытался поднять. Но он держался мертвой хваткой. И лишь когда подоспел на помощь Ванька, нам вдвоем насилу удалось разжать его пальцы. Потом мы с трудом высвободили быков.

И удивительно: все остались живы-здоровы! Я лишь ушиб левую коленку, но поначалу вгорячах даже не заметил этого. Василек разбил нос и губы. А Ванька-шалопут, везучий человек, обошелся без единой царапины.

Раскурочили только бричку. Потому братья и не возили после обеда сено, — как указано в моих записях, — и заработали всего по одному трудодню.

Из своей замызганной книжицы я выписываю трудодни столбцами под каждой фамилией. Не густо нынче их у братьев Гайдабуров, особенно у Ваньки-шалопута, которого отец несколько раз «штрафовал» за невыход на работу и разные хулиганские проделки, — то есть срезал по нескольку заработанных трудодней.

Я механически выписываю цифры, а где-то в подсознании возникает досадливая догадка: «А ведь это он растерялся и оплошал тогда, не успел вовремя спрыгнуть с верхней дробины, когда быки подбежали уже к самым березам. Хорошо еще, что все обошлось благополучно…» «Он» — это мой двойник. Мне часто представляется, что на одной из планет, в точности похожей на нашу землю, живет и здравствует точно такой же парнишка, как я. Он не только как две капли воды похож на меня внешне, но в одно и то же время и делает, и думает, и говорит, и чувствует так же, как я в данное мгновение. Он повторяет меня буквально во всем, — в каждом шаге, в каждом малейшем движении. Вот я сейчас сижу в конторе и составляю отчет. Значит, и мой двойник на своей планете сидит сейчас в точно такой, как наша, конторе и подсчитывает заработанные трудодни точно таким же конопатым балбесам, каковыми являются мои закадычные дружки братья Гайдабуры.

Иногда мой двойник представляется мне так реально и явственно, что хочется на него свалить вину за свои промахи и ошибки. Кажется, вот я бы сделал тут так, но раз мой двойник делает это совсем по-другому, значит, и я невольно вынужден — нравится мне или нет, — поступать и делать точно так же.

Чертовщина какая-то! Я с горечью начинаю догадываться о своей ненормальности. Ну, действительно: почему я не такой, как все люди? Кто из мальчишек влюблялся в детском возрасте, когда еще, как говорят, материно молоко на губах не обсохло? Вряд ли такие найдутся. Я же самым натуральным образом втюрился в детстве во взрослую девку Тамарку Иванову.

Или другое взять. Какой дурак вздумает разговаривать с лошадьми, коровами, даже с какими-нибудь задрипанными степными цветочками? Скажи кому — засмеют! Я же лишь недавно, взрослея, перестал жаловаться на судьбу или, наоборот, делиться своей радостью с бессловесными существами, опасаясь делиться с людьми, которые могут не так меня понять, начать смеяться.

Ну, стишки, которые я до сих пор тайком пописываю, это другое дело. Я знал уже, что есть люди, которые занимаются этим странным делом всю жизнь и даже деньги за стихи получают.

Или взять эту затею со своим двойником. И ведь зною, что глупость, засорение мозгов, а отказаться не могу. Неужели и двойник мой такой же дурак, как я? А может, наоборот, он дурак, а я нормальный, но вынужден делать разные глупости, поскольку полностью его копирую.

Ну, а как у других людей, у других мальчишек? Может, и у них есть подобные вывихи, — чужая душа, говорят, потемки, — только никто никогда не признается в этом, так же, как вот и я оберегаю свои причуды от постороннего вмешательства.

В конторе скучно и одиноко. В пыльное оконное стекло бьются прилипчивые осенние мухи. Иногда только нарушит однообразие телефон. Этот черный ящичек, висящий на стене, кажется мне живым существом, каким-то злым и ехидным зверьком. В самый неожиданный миг, будто насмехаясь надо мной, он вдруг заливается звонкой трелью, и я не могу к этому привыкнуть, — всякий раз пугаюсь и вздрагиваю. Потом вскакиваю из-за стола, хватаю трубку, словно секунда промедления решает мою или чью-то другую судьбу.

— Алле! Алле!

В трубке что-то трещит, завывает, щелкает. Наконец издалека, как из-под земли, доносится глухой неразборчивый голос. Я «аллекаю», надрываю горло, и в трубке начинают проявляться слова, которые можно уже понять.