Светозары - Петр Дедов

Безотказная трудяга Мокрына Коптева только начала копать картошку в своем огороде.

— Это ж на сколько тебе одной здесь работы? — спросил дядя Яков.

— Дак, дня на два, ежелиф с темна до темна, — тяжело разогнулась грузная Мокрына. — Да оно бы ничо, да вот кизяки у меня ишо не прибраны и коровенке сена с поля не вывезла… Ну, да успеется. Счас позавтракаю и прибегу на ток.

— Ты когда последний раз оставалась дома? — спросил бригадир.

— А и не припомню, — улыбнулась Мокрына. — Кажись, весной о прошлом годе, когда ноги промочила и в горячке два дня провалялась. До войны-то хоть в воскресенье не робили, а счас…

— Ну, шо ж с тобой делать, Мокрына? — почесал в затылке дядя Яков. — Картоха не копана, сено и кизяк не прибраны, а не сегодня-завтра белые мухи полетят… Ладно, оставайся зараз дома, обойдемся без тебя.

Дед Тимофей Малыхин, старый дружок моего покойного дедушки Семена Макаровича, когда мы к нему пришли, все отворачивал от нас свое рябое, побитое оспою лицо, все вилял глазами по сторонам.

— Вот же беда какая стряслась, якорь тебя зацепи, — гудел он. — Как же ш мене, паря, быть — и ума не приложу. Да кум ко мне из деревни Лукошиной собирался нонче подъехать. На базар в райцентр направился и мою овцу обещал прихватить. Вот незадача, язви тя в душу… Уйдешь на ток, а он — вот он…

— Чуешь, Серега? — спросил меня дядя Яков, когда вышли мы с Тимофеева подворья. — Чуешь, чем все это пахнет? А пахнет все это бедой. Уж коли такой честный работяга, як Тимоха Малыхин, юлить начал, до базару очи повернул — добра не жди. В чем же, ясно море, загвоздка, га?

Подходя, мы видели, как Таскаиха, делавшая что-то во дворе, торопливо нырнула к себе в избу. Ставни в избе были закрыты. Двери тоже оказались на запоре.

Дядя Яков постучал в двери сначала кулаком, потом ногой, — в избе мертвая тишина. Подошли, открыли в одном окне ставню. Внутри темной комнаты ничего не было видно.

— Ото ж заховалась, стерва, — сказал дядя Яков. — Хитрая, як лиса.

— Вызвать ее в контору да всыпать как следует, — не выдержал я.

— Нельзя-a, — раздумчиво протянул бригадир. — Коняку треба погонять не кнутом, а овсом. А коли овса немае, надо другой подход искать. А то, скажут, хорош слуга народа, шо кулаком по столу громыхае на людей.

Тут надо пояснить, что на недавних выборах в местные Советы дядю Якова избрали депутатом нашего сельского Совета. День выборов был праздничным и шумным. Говорят, в райцентре кандидатов в депутаты, а также передовиков сельского хозяйства катали на самолете. У нас в деревне до такого ошеломляющего события дело не дошло, зато мы смогли снарядить настоящую тройку с бубенцами. На тройке катали опять же передовиков, которые громко пели частушки, а подвыпивший дядя Яков подыгрывал им на своем баяне. Вот тогда-то, в день выборов, представитель из района и назвал впервые кандидата в депутаты Якова Гайдабуру слугой народа. Дядя радовался, как ребенок, и всенародно поклялся быть слугою верным и преданным.

И вот теперь этот «слуга народа» стоял под окнами Таскаихи, самой нерадивой и плутоватой колхозницы в нашей бригаде. Прислонясь к стеклу, он делал ковшиком ладони, чтобы разглядеть что-нибудь в темной избе, и говорил заискивающим голосом:

— Да ты не ховайсь. Чего ты ховаешьси? Не сватать же мы тебя пришли. Выдь на секунду, дело есть.

В избе гробовое молчание.

— Ну, шо ты тамочки пид кроватью ползаешь? — гудел в окошко бригадир. — Решать же треба, як хлеб на трудодни выдавать… Со всеми ходим советуемся и к тебе, бачь, зайшлы.

В избе послышалось какое-то шевеление. Потом загремела в сенцах щеколда, дверь отворилась. Таскаиха стояла на пороге и жеманно потягивалась.

— Уж так сладко спала, — пропела она медовым голосом. — Корову пастись выгнала — и опять на боковую. Вечор допоздна с картошкой провозилась, дак суставы аж ломает все… Да вы проходите в избу-то, там и о деле поговорим. Девки мои гдей-то в поле колоски убегли собирать. И когда это в нашей школе нормальные занятия будут? Сентябрь кончается, а ребятёнки еще и за парты не садились. То картоху копать, то колоски собирать…

Таскаиха строчила без умолку. Казалось, ей все равно, о чем говорить, лишь бы не молчать.

Мы прошли в избу. Здесь было чисто и уютно. И все здесь как бы напоминало отдаленно хозяйку и ее дочерей, — кругленьких, крепеньких, пышненьких. У ног терлась и сладко потягивалась пушистая сибирская кошка, посреди комнаты стоял кругленьким столик, а на нем круглый будильник, кровать была убрана пышными подушками, которые возвышались горой чуть не до потолка.

Дядя Яков развалился на низком диване, застланном пушистым ковриком, разбросил циркулем длиннющие ноги, закурил.

— Эх, ясно море, — потянулся он до хруста в суставах, — жизнь у тебя, хозяюшка, — как у бога за пазухой.

Меня с уличной прохлады приятно обволокло избяным теплом, в комнате все было как-то сумрачно и мягко, — и я тоже невольно зевнул, вслед за кошкой и бригадиром сладко потянулся.

— Ну, так что решаете с раздачей хлебушка на трудодни? — ласково, немного в нос проговорила хозяйка, напоминая нам о цели нашего прихода.

— Та погоди трошки… — дядя Яков неуклюже заворочался, кашлянул. — Давай сперва о другом. Могём и совсем ни шиша не получить на трудодни: тот хлеб, шо назначен для раздачи, греется на току, веять его треба. Но на ток я набрал народу, больше чем достаточно, — бригадир строго покосился на меня, — на току полный порядок. Тебя же наряжаю на копку колхозной картошки.

Таскаиха вскочила со стула, выбежала на средину комнаты, уперла руки в боки.

Картошку копать.Только ручки марать,А с миленочком гулять,Вот какая благодать! —

пропела она, пританцовывая. И ладошкой, будто платочком, над головой помахала и повернулась перед бригадиром так и этак, показывая, видно, какая она гладкая, аппетитная бабочка.

— Ты, это… Не шуткуй… — давясь махорочным дымом, прохрипел дядя Яков. — Ты скажи: согласна итить на картоху?

— А я ведь давно догадалась, что вы только за этим и пришли, — грустно сказала Таскаиха. — И нечего было меня обманывать… Раз надо на картошку, пойду на картошку.

Дядя Яков даже подскочил от неожиданности.

— А я тобе шо говорил? — накинулся он на меня. — Я тобе давеча и казав: есть у нашей бригаде добросовестные, сознательные колхозники!

Он толстыми пальцами крутанул усы, и они лихо завились кверху.

— Да, я пойду на эту самую тяжелую и грязную работу, — с дрожью в голосе, чуть даже побледнев от своей решимости, проговорила Таскаиха, — но… пойми меня правильно, Яков Остапович. Я вдова… Муж погиб на фронте… Четверо детей. У меня не вывезено сено — нужны лошади или быки…

— С этим трудновато, — замялся дядя Яков. — Все тягло на колхозных работах. Но попытаемсь…

— В сенцах прохудилась крыша. Нужно хочь бы парочку тесинок…

— Треба побачить, шо там есть на складе…

— Если бы в конторе вырешили мне хотя бы воза два соломы…

— Угу…

— Девчонкам в школу не в чем ходить — пимишки прохудились. Шерсти бы надо, Яков Остапыч…

Из Таскаихиной избы дядя Яков выбежал взмокший.

— Э-эх, люди! — горестно воскликнул он, вытирая кепкой потное лицо.

Его пегие усы тоже были мокрые и уныло обвисли концами вниз.

Все-таки в тот день нам удалось уговорить несколько человек для работы на току и на картошке.

Мы возвращались в контору. Дядя Яков ссутулился и кряхтел. Он шел по-медвежьи косолапя и глядел себе под ноги.

Солнце поднялось уже довольно высоко, на ветлах и тополях празднично горели последние листья.

Вдруг среди привычного шума улицы, — скрипа телег, собачьего лая, стука картофелин о ведра в огородах, — послышался странный звук, сразу привлекший к себе внимание. Высоко над головой будто переливались и звенели вешние ручьи. Хрустальный этот звон падал на землю, растворился в солнечной синеве. Я задрал голову. Высоко в прозрачном небе шла большая стая лебедей. Прерывистая вереница тянулась к югу, роняя на землю восторженно-тоскливые, хватающие за сердце клики.

Необъяснимая притягательная сила есть в осенних криках лебедей. В них и грусть расставания с родиной, и звенящая радость полета.

Дядя Яков тоже остановился и смотрел в небо. Я заметил, что и женщины, копавшие в огородах картошку, распрямились, запрокинули головы, приставив к глазам козырьком ладони.

Эх, черт!.. Что-то горячо шевельнулось у меня в груди. Ну, как, чем выразить, запечатлеть все это? Какими словами? Как рассказать об этих за мордованных работой и нуждою бабах, у которых порою и минутки нет, чтобы взглянуть в небо? О чем думает каждая из них, провожая лебединую стаю? И торопливо начинают вызванивать, складываться строчки: