Высшие кадры Красной Армии 1917-1921 - Сергей Войтиков

Влияние Плотникова в Морском министерстве, возможно преувеличенное недоброжелателями, скорее всего, было следствием именно его связей в финансовом мире: он консультировал моряков по вопросам биржевой игры («…большая часть морских чинов разговаривала со мной по поводу биржи и дел отдельных предприятий»). Товарищ морского министра М.В. Бубнов (однофамилец братьев Бубновых) подтвердил, что «выиграл около 50.000 рублей» на приобретении 600 акций общества «Ноблесснер»[1223]. Заслуживает внимания и другой возможный источник его влияния — биржевая игра военного министра В.А. Сухомлинова, однако он требует дальнейшей проверки[1224]. На наличие у Плотникова и его партнёров-финансистов связей в Военном министерстве именно в период Сухомлинова указывает тот факт, что он участвовал в заседаниях только майского Особого совещания по обороне государства (ОСОГ — вместе с Н.Д. Лесенко, Э.Л. Нобелем и Я.И. Утиным)[1225]. Но его «морские связи», видимо, преобладали. Так или иначе, период до Февраля 1917 года можно оценить как пик карьеры М.С. Плотникова — «за свою энергичную и полезную деятельность, по ходатайству морского ведомства [он] удостоен чина статского советника»[1226].

Приведённые данные частично объясняют, почему комиссар И.С. Плотников всячески отрицал связь со своим старшим братом: тот был даже не деятелем буржуазного общественного толка, а связан с одной из самых реакционных частей аппарата самодержавия (с Морским министерством), и к тому же боролся с забастовочным движением. Не исключено[1227], что И.С. Плотников тоже учился во 2-й Одесской гимназии, поскольку была распространена практика учёбы младших братьев в тех же заведениях, что и старших. В одно время с ним мог учиться и даже быть одноклассником один из будущих (в 1917–1918 гг.) руководителей партии левых эсеров Я.М. Фишман, окончивший эту же гимназию в 1905 году. Возможный однокашник был активным деятелем партии социалистов-революционеров в Одессе, наряду с П.П. Прошьяном, который в 1902–1905 годах учился там же на юридическом факультете Новороссийского университета[1228]. По сравнению со временем обучения старшего брата изменилась не только общественная обстановка, но и обстановка в гимназии: если в 1883 году из 292 учащихся 193 были еврейского вероисповедания (или 100 — дети почётных граждан и купцов 1-й гильдии и 121 — мещан и 2-й гильдии), то в дальнейшем росла прослойка детей дворян и чиновников (соответственно — православных), которая получила преобладание в начале 90-х годов XIX века[1229]. Можно предположить, что более разнородный состав гимназистов, чреватый конфликтами, вместе с изменением общественной атмосферы способствовали распространению революционных идей (поэтому И.С. Плотников мог действительно считать себя вовлечённым в революционное движение с 1901 года, с гимназических времён)[1230]. Неизвестно, чем он занимался во время революции 1905–1907 годов, подоспевшей ко времени окончания им гимназии, однако в Новороссийском университете занятий из-за революционного движения не было почти в течение всего 1905 года и весеннего семестра 1906 года, и далее занятия кратковременно прерывались забастовками, в частности — в связи с убийством черносотенцами студента Адлера 23 января 1907 году. При новом ректоре С.В. Левашове начались чистки профессорско-преподавательского состава от неблагонамеренных элементов (в октябре 1905 года университет был базой борьбы с погромщиками — с ведома администрации и при участии представителей профессуры), число студентов также стало уменьшаться (с 3.071 в 1908 г. до 2.058 на 1 января 1914 г.). Студенческое движение было характерно для этого университета и в период обучения старшего брата (в 1893 г. тайная лига студентов даже послала требования в университетскую инспекцию, в 1896–1897 гг. проводились нелегальные выборы старост и совета студентов, сопровождавшиеся сходками), но в то время общественная атмосфера ещё не мешала учебному процессу[1231]. В связи с отсутствием нормальной учёбы и последующим разгулом черносотенцев, а также с падением революционности среди еврейского студенчества, ростом политической индифферентности и национализма[1232], в 1908 году И.С. Плотников отправился за границу, где в 1914 году закончил университет в Париже, а в 1917 году — Институт прикладной химии в Женеве. В какой мере эта эмиграция была политической, а не учебной, сказать трудно — равно как и о характере связи его с родственниками (зависел ли он материально от старшего брата? Не было ли его химическое образование шагом к карьере его в предприятиях брата? и т.д.). Примечательно, что в Париже в это время активно работал ряд будущих видных партийных и военных деятелей Октябрьской революции: член Кирилл Шутко в Париже (1910 г.) — представитель Областного бюро центральной промышленной области для установления связи с ЦК РСДРП(б); один из первых советских военных руководителей Владимир Антонов-Овсеенко (в эмиграции в Париже в июле 1910 — мае 1917 г.) стал одним из организаторов группы содействия «Нашему слову» и клубу интернационалистов (лето 1914 — май 1915 г.); известным меньшевиком-интернационалистом (май 1915 — июль 1917 г.), вернувшимся в мае 1917 года в лоно большевизма.

Переплетение пути революционера с родственником-предпринимателем, даже в карьере, было делом достаточно распространённым. Достаточно привести примеры из того же окружения Э.Л. Нобеля, с которым связан и М.С. Плотников: «К.В. Хагелину в 1911 году пришлось вызволять из тюрьмы своего племянника Владимира Фрибеля»… «Если не А.Г. Лесснер, то, видимо, кто-то из его родственников фигурирует в протоколах VI съезда РСДРП(б) в качестве одного из кредиторов большевистского ЦК в 1917 году»[1233].

Но у И.С. Плотникова могла быть и другая причина отрицать связь с братом. Одним из занятий финансистов после Октября 1917 года был «перевод некоторыми акционерными обществами своих денег из России за границу в начале 1918 года путём создания дочерних фирм и передачи им крупных капиталов в качестве уставных фондов»[1234]. Старший его брат, М.С Плотников действительно эмигрировал в Данию в начале 1918 года через Гельсингфорс, и стал директором акционерного общества Russodania и страхового общества «Россия» (российский директор этого крупнейшего страхового дела — банкир Б.А. Каменка — также прибыл в Данию из Гельсингфорса в 1918 году, правда, несколько позже)[1235]. Но до того, как М.С. Плотников оказался в Дании, Русское общество соединённых механических заводов (бывшее «Г.А. Лесснер») получило денежные средства от Особого совещания по обороне государства, после Октября 1917 года превращённого в орган по демобилизации промышленности. Причём как при прежнем руководстве ОСОГ — 18 ноября 1917 года, накануне установления контроля большевиков над этим учреждением, им дан 90-процентный аванс без обеспечения на оплату заказанных ещё в 1916 году мин Уайтхеда, ударных приборов и стаканов, и 4» снарядов, что должны быть изготовлены к 1 июля 1918 года, — так и при новом (ОСОГ возглавил фактический посредник между Наркомвоеном и учреждениями военного ведомства генерал Н.М. Потапов[1236]). Суммы большие: 12 декабря постановлено приобрести за наличный расчёт 30 тыс. готовых дистанционных гранат, 21 декабря постановлено на ликвидацию военных заказов заводу Лесснера выдать две ссуды в 2 млн 992 тыс. рублей из кредитов Морведа и 2 млн 48 тыс. рублей из военного фонда, а 13 января 1918 года — ещё одну, 3 млн 450 тыс. рублей на оплату увольняемым рабочим[1237]. Поскольку неизвестно, по какой причине заводы Лесснера стали нуждаться в этих средствах[1238], можно предположить, что М.С. Плотников готовил средства для перевода за границу за счёт этого возглавляемого им общества (тем более, что о наличии до того времени филиала общества «Россия» именно в Копенгагене ничего не известно): аванс от прежнего руководства ОСОГ мог быть прямо присвоен вместе с другими средствами предприятия, а последующие даны уже для покрытия дефицита… Советская история завода прямо обвиняла М.С. Плотникова в том, что он бежал за границу, «прихватив с собой немало ценных бумаг общества», и что к концу ноября в кассе «Нового Лесснера» оставалось всего 100 тыс. рублей[1239]. Знал ли И.С. Плотников о каких-либо финансовых делах своего брата-эмигранта (таковые могли быть сомнительными с точки зрения новой власти, даже если только что предположенная нами схема получения средств и не верна)? Не прикрылся ли он приговором по сравнительно малозначительным обвинениям в коррупции, тогда как был вовлечён в какие-то более серьёзные махинации, по сути уже контрреволюционные?

Возвратимся к Управлению военного контроля, его финансам — раз обвинения И.С. Плотникова частью касались махинаций с конфискованными ценностями. Управление не получало финансирования, достаточного для развития, что было причиной постепенного свёртывания штатов: на содержание учреждений военного контроля в феврале — марте было отпущено 3 млн рублей, 1 июля 1918 года осталось всего 621 тыс. 376 рублей 03 копейки, а с 1 июля по 1 октября 1918 года требовалось 1 млн 703 тыс. 775 рублей, соответственно проект штатов от 22 июня предполагал 951 человек в Петрограде, от 30 июля — 622, а поздний недатированный — всего по 100 контролёров при почтамте и телеграфе[1240]. Поэтому УВК (как руководство, так и сами служащие) изыскивало дополнительные источники финансирования и другие способы улучшения своего положения, вроде самофинансирования конфискованными денежными средствами (например, приказом начальника УВК № 20 от 10 апреля оприходовано крупное изъятие на пропускном пункте — свыше 12 тыс. рублей и 4 тыс. финских марок) и т.д. — вплоть до устройства в пользу союза служащих в контроле благотворительного концерта, давшего свыше 4.200 рублей. В этих условиях вовсе не удивительным было создание согласно п. 10 приказа по УВК № 17 от 3 апреля «ликвидационной комиссии» под председательством жены Исаака Плотникова С.И. Коган-Плотниковой (в составе комиссара по досмотру багажа на Финляндском вокзале и начальника отдела военного контроля по досмотру посылок) для продажи конфискованных вещей служащим в УВК (вырученные деньги предполагалось передавать в фонд помощи русским военнопленным — видимо, чтобы выглядело как своего рода двойная благотворительность)[1241]. Поэтому обвинение Плотниковых в неправомерной распродаже конфискованных вещей можно отнести к наименее тяжким — это скорее было неуместное и вызывающее для 1919 года продолжение или возобновление практики, сложившейся на раннем этапе истории УВК. Таким действиям, скорее всего, сотрудниками, за редким исключением, не придавалось особого значения на общем фоне низкой дисциплины почто-контролёров, не зависящей от политического режима. Скажем, приказом по Петроградскому военному почтово-телеграфному контрольному бюро от 22 февраля 1918 года строго запрещался «розыгрыш разных лотерейных билетов и других вещей в служебное время» (не говоря об упоминаемом в приказах постороннем чтении, шуме в помещениях, плохой явке на службу и т.д.)[1242]. А ранее, ещё до Октября, циркуляр начальника почтово-телеграфного контроля на Главпочтамте от 24 октября 1917 года отмечал случаи, «когда военные контролёры советовались по телефону со своими родственниками и знакомыми, как им поступить с тем или иным почтовым отправлением, причём тут же в подробностях сообщалось содержание письма»[1243]. Так что и привлечение посторонних лиц для разрешения каких-то вопросов, возможно, никогда не вызывало особых замечаний у служащих военного контроля…