Декабристы и русское общество 1814–1825 гг. - Вадим Парсамов

Совпадение взглядов Поджио и Чаадаева на историческое прошлое России не должно заслонять глубокого различия в их позитивных программах. Поджио был далек от религиозно-католической утопии Чаадаева и видел смысл европейской истории в прогрессе освободительных идей, важнейшим показателем которых для него были революции. Подобно тому как чаадаевская Россия не участвует во всеобщем движении католической мысли, Россия Поджио исключена из общеевропейского революционного процесса. На этом основании он, даже вопреки очевидности, отрицал факт существования в России тайных обществ, к которым сам принадлежал в молодости: «Тайное общество – и где же, в России? Какое невежество в понятиях, в стремлениях того времени! Тайные общества? Да разве мы не знаем, какие исторические, общественные причины содействуют их зарождению? Разве мы не знаем, что тай[ные] общ[ества] возникают вследствие гонений, преследований и всякого противодействия в борьбе начал и верований, разве мы не знаем, что при последних этих условиях и образуются только те смелые, отважные личности, которые вступают в бой, но уже не одни, а во главе сопутствующих, подготовленных духом времени бойцов!»[871].

В этих словах заключено понимание зрелым Поджио причин неудачи декабристского движения. Оно не имело, как уже отмечалось выше, ни прецедента в отечественной истории, ни тех сил в современном ему обществе, на которые могло бы опереться и которые появляются лишь на определенном уровне развития гражданственности. Однако это не отрицает ни значение декабристского подвига, ни ценности тех идеалов, которые декабристы стремились воплотить в жизнь. Поджио довольно резко отозвался о Н. И. Тургеневе, пытавшемся в своей книге «Россия и русские» отрицать революционность декабристского движения и стремившемся через это в определенной степени оправдаться перед царским правительством. Такую позицию бывшего декабриста Поджио приписывал «припадкам безумия, посещающим часто нас в дряхлости лет»[872]. Сам Поджио не только сохранил верность декабристским идеалам, но и свое возвращение из ссылки приписывал не царской милости, а торжеству тех идей, за которые он оказался в Сибири. При этом амнистию декабрист соглашался принять лишь при условии отмены крепостного права: «С освобождением уже несомненным, как говорят, крестьян я пойму амнистию и применю ее к себе»[873].

Все надежды на проведение крестьянской реформы Поджио возлагал исключительно на Александра II, «ставшего во главе движения ко всему великому и ко всему истинно народному»[874]. Ситуация в целом напоминала ему ситуацию начала XIX в., когда Александр I стремился к отмене крепостного права, но столкнулся с мощной оппозицией со стороны крепостников. Декабристам не удалось тогда повернуть общественное мнение в сторону реформ, поэтому правительство на определенном этапе воспринималось ими как единственная сила, способная освободить крестьян. Н. И. Тургенев, например, в 1816 г. был «уверен, что полезные перемены могут быть сделаны только правительством»[875]. Значительно позже А. С. Пушкин аналогичным образом смотрел на правление Николая I. В черновике неотправленного письма к Чаадаеву от 19 октября 1836 г. он писал: «Надо признать, что правительство все еще единственный Европеец в России»[876]. По-прежнему не веря в развитие в России революционных идей, Поджио, кажется, вовсе не замечает того общественного подъема, который охватил страну на рубеже 1850–1860-х гг. Проблему отмены крепостного права он ограничивает взаимоотношениями царя и крепостнической оппозиции: «Дай бог ему достаточно воли, чтоб побороть, подавить восстающую оппозицию!»[877]. Александр II, как в свое время и Александр I декабристам, представляется ему одиноким освободителем, нуждающимся в общественной поддержке: «Вне его ничего не вижу и не предвижу покамест, но время даст же нам всем по шее и выдвинет вперед»[878].

Крестьянская реформа явно не оправдала надежд Поджио. Материальное освобождение крестьян не изменило сознания народа: «рабство еще в полном подземном разгаре»[879]. «Подземное рабство» – неизбежное следствие сохраняемого самодержавия, самая идея которого несовместима с народной свободой. В условиях самодержавного строя все подданные – рабы. Поэтому Россия так и не стала европейской страной, и поэтому в ней по-прежнему произвол власти заменяет законность. Но дело не только в самой власти. Поджио понимает, что «самодержавие не было бы в сущности самодержавием, если бы оно было и уступчиво, и разумно»[880]. Дело в молчащем народе, который должен прервать безмолвие и сказать свое слово. При этом Поджио вовсе не склонен был любые публичные проявления недовольства правительством приписывать пробуждению общественного мнения. Так, он осудил студенческие волнения 1861 г.: «Улицы – не forum, и заявлять на них притязания не свойственно ни духу времени, ни духу бойцов, которые должны избегать всякого столкновения с силой грубой, материальной»[881]. Еще более резкую реакцию у Поджио вызвал выстрел Д. В. Каракозова в Александра II: «Я уверен, что это факт вовсе отдельный, совершенный каким-нибудь безумцем-идиотом»[882].

Зачатки общественной жизни в России Поджио усматривал в земском либеральном движении, которое хорошо вписывалось в его представления о европеизме. Отношение царского правительства к земству для Поджио служило очередным доказательством неевропейского характера как русского самодержавия, так и ситуации в России в целом. В письме к И. С. Трубецкому, посланном из Женевы в Рим 5 февраля 1867 г., он писал: «Слышал ли ты, что земство петербуржское распущено, разогнано, закрыто. Положим, что при бесправии за властью, скажем, и право! Но как же и не воздержаться далее и не довольствоваться такою карой? Так нет, как не потатарить еще по старой привычке, et les grands piliers du pouvoir[883] придумали вводить бывший у вас в Риме острацизм и, как говорилось, “лишить огня и воды”. Вот и объявили графу Андрею Шувалову изгнание на три года с правом выбрать Астрахань или заграницу!». В этом отличие ситуации в Европе от ситуации в России. В первом случае общественное мнение, руководящее революционным движением, теснит «издыхающую повсюду власть». В России же, наоборот, власть душит ростки «зарождающейся общественной жизни»[884].

Размышляя над причинами очередной неудачи европеизации России, Поджио приходит к мысли, что пропасть, отделяющая Россию от Европы, не может быть преодолена только политическим или культурным путем. Прежде необходимо достигнуть определенного уровня экономического развития: «Хочу и только видеть Россию государством промышленным и потому независимым, самобытным»[885]. Самобытность и независимость связываются не с ориентацией на национально-культурные традиции, а с экономическим ростом. При этом речь идет не о механическом перенесении в Россию отдельных достижений Запада, а об усвоении самого опыта европейского социально-экономического развития. Европеизация понимается Поджио не как заимствование уже готовых результатов западного прогресса, а как путь. Перепрыгивать через ступени здесь так же вредно, как и стоять в стороне от общеевропейских процессов.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});