Декабристы и русское общество 1814–1825 гг. - Вадим Парсамов

Меняясь на протяжении многих десятилетий, взгляды Поджио оставались неизменными в своих основах, заложенных еще в декабристскую эпоху: «Конечно, время, опыт подвергли и меня изменению, но основа все та же, и я так же стою твердо теперь, как стоял и прежде. Воззрения другие; но преобладающая точка все та же; средства к достижению цели могут быть другие, но цель – все та же!»[818].

Идейная эволюция, если только речь не идет о механической смене одних взглядов другими, всегда представляет собой переосмысление воззрений на основе уже сложившейся ранее системы базовых убеждений. Европейский путь развития для России по-прежнему представляется Поджио единственно возможным. При этом европеизм для него ассоциируется с совершенно конкретными государственно-правовыми институтами: свободой слова, печати, собраний, всеобщими выборами, разделением властей, состязательностью судебного процесса, независимостью судей, институтом присяжных и т. д. Речь идет не о реальной Европе середины XIX в., положение дел в которой Поджио знал очень хорошо, а о достижениях общественно-правовой мысли Запада, с трудом пробивающих себе дорогу сквозь диктаторские режимы. Поэтому европеизм Поджио не только не исключал, но и предполагал критику многих сторон жизни реального Запада. Из совокупности многочисленных высказываний Поджио о Западной Европе, содержащихся как в его «Записках», так и в письмах, следует, что ему было свойственно представление о том, что европейская демократия есть результат длительного развития социальных, политических и экономических отношений, а также о том, что в России развитие этих отношений еще не достигло надлежащего уровня. Поэтому «западник» Поджио весьма неоднозначно оценивал европеизацию России вообще и резко негативно относится к петровской европеизации в частности.

Мысль Поджио была необычайно гибка и подвижна. Различными гранями она могла соприкасаться с самыми разными идеологическими системами, но никогда не исчерпывалась никакой из них в отдельности. По верному замечанию близко знавшего его уже в пожилом возрасте Н. А. Белоголового, Поджио не задавался «никаким доктринерством, никакою преднамеренною тенденциозностью»[819]. Европеизм для него был неразрывно связан с идеей свободы, в то время как Петр I, наоборот, порабощал Россию. Признавая Петра великим («в нем были все зародыши великого… но и только»), Поджио вместе с тем отмечал несовместимость Петра и России. Этой несовместимостью он объяснял насильственный характер петровских преобразований. При этом насилие понималось в буквальном смысле – как применение силы, во власти которой находился сам Петр: «Он с Россией расходился во всем; он выражал движение, другая же – застой; за ним была сила, не им открытая, созданная, а подготовленная, и он ее умел усилить к окончательному порабощению. По крайней [мере], вот смысл и последнее слово его преобразований, всегда надутых, громких, не имевших русского значения»[820].

Признавая величие Петра, Поджио видит в нем не концентрацию лучших народных качеств, когда подлинно великий государственный деятель трудится во благо своего народа, а проявление некой иррациональной силы. Какой именно, декабрист прямо не указывает, но старается навести читателя на определенные ассоциации: «Есть люди, так странно и наскоро, вероятно, сколоченные, что трудно их подвести под уровень самого ясного умственного мерила! Люди эти, по большей части вынесенные судьбой на плечах народных, достигая некоторую степень высоты, подчиняются законам какой-то новой для них формации и всем явлениям процесса перерождения! Тут, теряя бывшую точку опоры земной, они отделяются от человечества и, сближаясь с искомым божеством, поступают в его непосредственное ведение! С этой поры не ищите в них воли собственной; они действуют, как страдательные существа, по воле найденного ими по себе бога! Они делаются безответными и требуют слепой покорности и повиновения не к себе, а к тому божеству, к которому они сопричастны!..»[821].

О каком «божестве» идет речь, можно понять из следующего места: «Почему этот неуч, но жаждущий науки, взялся за топор, а не за книгу? Ведь он в Голландии, под рукой и Гаага, и Лейден, и тот же Амстердам, средоточие тогдашнего движения умов; там гремели уже учения нового права, там… но он не ищет пера, а ищет секиру и находит ее. Но что это за пример смирения в этом Михайлове, изучая плотницкое мастерство? Не так ли починно заявил себя и плотник Назаретский?! Нет ли тут искренней религиозности, и не увидим ли в нем нового пророка или последователя Христа! Да он заявит себя пророком, и долго, долго пророчество его будет служить путеводною звездой для его преемников! Да! Он предрек падение патриарха и сам своевластно заменил его и силою собственного указа признал себя главою церкви! Таким образом, он подчинил не свободную, а раболепную церковь государству не свободному, а раболепному!»[822].

Итак, в Петре все основано на подмене истинных понятий ложными. Орудиями просвещения у него является не книга и перо, а топор и секира. Освоение плотницкого мастерства неслучайно навело Поджио на ассоциации с Иисусом Христом. Но пророчество Петра явно имеет противоположный смысл. Христос проповедовал церковь, Петр – падение патриарха и церкви[823]. Христос нес людям освобождение, Петр – порабощение. Все это должно навести читателя на мысль, что Петр – это антипророк и Антихрист. Однако этот мистический смысл явно не является доминирующим. Неслучайно он дан полунамеком и не должен заслонять иной, социокультурной, интерпретации петровских преобразований. Петр, в представлении Поджио, не мог по-настоящему европеизировать Русь, прежде всего потому, что сам мыслил не по-европейски: «Он был варвар бессознательно; был варвар по природе, по наклонности, по убеждению!»[824]. Его европеизация ограничивалась сугубо поверхностным подражанием Европе: «он не мог при азиятской своей натуре постигнуть истинно великое и ринулся, увлекая за собой и Россию, в тот коловорот, из которого и поднесь не находится спасения! Так глубоко запали и проросли корни насажденной иноземщины!!»[825].

Деятельность Петра лишена творческого начала и является полностью подражательной. Отсюда ее не только насильственный, но и глубоко ложный характер. А сам Петр – не только антипророк, но и еще антипросветитель. Называя его иронично «нашим просветителем», Поджио показывает, что все петровское просвещение на практике сводилось к стремлению онемечить Русь. Пародируя «Повесть временных лет», декабрист вложил слова летописца в уста Петра, обращавшегося к немцам: «Придите и княжите; онемечимте Россию, и да будет вам благо»[826]. Немцы также не могли быть просветителями России, прежде всего потому, что они не служили ей, а, напротив, использовали ее в своих узкокорыстных интересах, нанося тем самым страшный вред русскому народу. Любопытно, что Поджио, убежденный антимонархист, упрекал Петра в ослаблении монархической государственности: «Как? Человек, обнимавший все отрасли госуд[арственного] управления, конечно, насколько они были доступны для его полуобразования; человек, который силился все вводить и упрочивать (все-таки по своим недозревшим понятиям), и этот самый человек не думал и не хотел думать об установлении и упрочивании монархического после себя престолонаследия»[827].

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});