Василь Быков: Книги и судьба - Зина Гимпелевич

Однажды я был приглашен в поездку по Америке (в составе горбачевской делегации). Я с гордостью наблюдал, как Яковлев работает с людьми — и с американцами, и с членами нашей делегации. Он был замечательный человек.

ЗГ: Я так понимаю, в этот период ваша жизнь снова изменилась к лучшему?

ВБ: Да. Меня активно публиковали.

ЗГ: И вы были награждены Ленинской премией за «Знак беды»[417].

ВБ: Да. Можно сказать, стал на одну доску с Леонидом Ильичом Брежневым, лауреатом этой же премии[418] (смеется).

ЗГ: Кажется, были и еще государственные награды?

ВБ: На шестидесятилетие я получил звание «Герой Социалистического Труда». Власти в Минске в то время смотрели на меня довольно благосклонно. Я переехал в Минск в 1979 году и стал там народным депутатом. У меня был широкий круг читателей, и я был востребован. В то время у меня не было никаких проблем с публикацией произведений. Хотя в Москве на Старой площади по-прежнему находился мой давний противник и ярый недоброжелатель, Севрук. Он был заместителем заведующего отделом пропаганды ЦК и куратором всех советских средств массовой информации. Фактически какое-то время вся цензура в Советском Союзе находилась под его началом.

ЗГ: О, это известная фигура, особенно своей ролью в вашей литературной судьбе. Пожалуйста, поправьте меня, если я ошибаюсь: кажется, он сделал свою карьеру, занимаясь всяческими гонениями на Василя Быкова — и в личном, и в творческом плане. Особенно после появления «Мертвым не больно».

ВБ: Так или иначе, Севрук выбрал меня и моего друга Алеся Адамовича главными мишенями для травли и судебных тяжб. Он был невероятно агрессивен по отношению к нам. Особенно активно он стал действовать, когда напечатали мой «Знак беды»[419].

ЗГ: Это был 1986 год?

ВБ: Да. Один Бог знает, через какие огни, воды и так далее мы прошли, продвигая этот роман. Что они только не делали с этой моей бедной рукописью! Во-первых, она долгое время пролежала в издательстве «Молодая гвардия». Каждая страница изучалась, как под микроскопом. Заведующая редакцией современной прозы, Яхонтова, пришла тогда ко мне. Она была в истерике, плакала без остановки. Я как мог пытался защитить свою работу, но она ничего не хотела слушать. Вроде бы настали новые времена с либеральными веяниями, но все начальники по-прежнему руководствовались старыми брежневскими правилами. Наши власти не допускали даже незначительной критики в отношении коллективизации. Так, Яхонтова сказала, что Севрук вызвал ее и других работников издательства к себе в кабинет и стал буквально орать, требуя внести изменения в книгу. Что я мог поделать? Мне было жаль несчастную женщину, которой оставалось всего два года до пенсии, и я начал переправлять и корежить свою многострадальную рукопись…

ЗГ: Это было время, когда вы особенно сблизились с Алесем Адамовичем?

ВБ: А также с Короткевичем, Бородулиным, Шерманом[420] и многими другими, кто разделял наши взгляды. У Алеся были свои постоянные проблемы с Севруком: тот, используя личные связи, все время выбрасывал статьи Адамовича из «Нового мира». Измотанный этими и многими другими подобными инцидентами, Алесь как-то подошел ко мне и предложил написать письмо-жалобу Горбачеву. Сначала я отказался, потому что жаловаться — это не в моих правилах… Но Адамович продолжал уговаривать, и я в конце концов неохотно уступил.

ЗГ: И помогло?

ВБ: Похоже, что это письмо сыграло какую-то роль в том, что Севрук лишился своего поста в ЦК. Однако он был тут же назначен заместителем редактора газеты «Известия», а потом перекочевал главредом в «Неделю». Я слышал, что он потерял и это место тоже.

ЗГ: А я слышала, что он один из помощников Лукашенко сейчас. Это правда?

ВБ: Да. Он нашел себе место в Институте социально-политических исследований при администрации Лукашенко и нынче стал главным советником по культуре при белорусском президенте.

ЗГ: Держу пари, Севрук недолго ждал, чтобы атаковать вас снова?

ВБ: Недолго. Сначала он намарал несколько статей сам, но вскоре обзавелся сворой приспешников, которые начали старательно «критиковать» меня под его диктовку, да и по сей день продолжают. Из-за всего этого Адамович уехал в Москву, а я вот остался, им на поживу. Потом Советский Союз развалился, Горбачев ушел в отставку, Адамович умер, и пожаловаться на произвол теперь некому…

ЗГ: И этот «общественный деятель» все еще наслаждается теплым местечком возле «маленького Гитлера», как часто кличут Лукашенко?

ВБ: Да[421].

ЗГ: Отвратительно. Впрочем, эти двое стоят друг друга. Рядом со Сталиным всегда должен быть какой-нибудь Жданов… Интересно узнать, как люди из вашего окружения отреагировали на смерть вождя в 1953 году? И какой была лично ваша реакция?

ВБ: Да по-разному люди восприняли его смерть. Вот, например, один из моих знакомых, известный ныне демократ. Он русский, из Воронежской области. Закончил Литературный институт, и, конечно, сегодня он антисталинист. А тогда, рассказывал он мне как-то, что, услышав о смерти Сталина, плакал безудержно. Ему казалось, что все, что было важно и значимо в жизни, разом рухнуло с этой смертью.

ЗГ: Та же реакция была и у моего дяди.

ВБ: Мое отношение (хотя, признаюсь, я никогда этого не афишировал) было иным. В то время я служил на Сахалине и проходил курсы военной переподготовки. Прямо посреди лекции начальник училища подполковник Емельянов вошел в аудиторию, скомандовал «Смирно!» и траурным голосом произнес; «Скончался наш великий и незаменимый вождь, наш гениальный отец народов, товарищ Сталин…» Я тут же подумал: слава богу! Может быть, теперь что-нибудь изменится.

ЗГ: А остальные? Как они реагировали?

ВБ: Никто не плакал и трагедии из этого не делал. У всех были скорбные лица, но недолго. Не думаю, чтобы чувства других людей сильно отличались от моих. У меня лично не было никакой причины оплакивать его, думаю, и у них тоже. Можно бесконечно рассказывать о созданной Сталиным жестокой и бесчеловечной системе, о ее преступлениях в довоенное и послевоенное время. Но вряд ли имеет смысл обсуждать это сейчас. Сегодня о нем и его приспешниках почти все уже известно.

ЗГ: Позвольте мне не согласиться. Люди ведь склонны забывать о прошлом, причем чем страшнее оно — тем сильнее тяга поскорей выбросить его из памяти. Что, дескать, старое ворошить — тем более, поди разбери, кто там прав, кто виноват. Как пел Александр Галич: «Кто истцы, а кто ответчики, нынче сразу не поймешь…» И дальше: «Все подряд истцами кажутся, всех карал единый бог, все одной зеленкой мажутся, кто от пуль, а кто от блох!» Понимаете? Раз старшие не хотят вспоминать, копаться и выносить оценки — откуда же у младших возьмется энтузиазм? Вот и получается, что каждое следующее поколение получает все меньше и меньше правдивой информации о подлинной истории своей страны, все меньше и меньше вообще что-то хочет знать. Разве вас самого, Василь Владимирович, не призывали перестать «очернять прошлое» — не только в советские, но уже и в нынешние времена?

ВБ: Призывали, конечно. И призывали, и клеймили, и не только за это. Во время перестройки мне встречалось много разных людей, которые обвиняли меня в том, что я «сменил» сердце и душу, что сразу же после долгожданного падения империи Быков, дескать, примкнул к националистам. Но я заявляю со всей искренностью, что я никогда не менял своих взглядов и убеждений. Много раз у меня возникали очень большие надежды, что жизнь наконец-то изменится к лучшему. Однако тот факт, что после смерти Сталина в жизни народов не произошло коренных изменений, был не первым моим разочарованием, и, поверьте, не последним. Многолетний процесс крушения иллюзий сделал меня своего рода пессимистом в отношении нашей истории и сегодняшней ситуации. Это касается не только Беларуси — России тоже.

ЗГ: Значит, вы не видите света в конце этого туннеля.

ВБ: Видел. Сейчас, честно говоря, не вижу. Живем, как в подземной шахте. Как свалились в нее в 1917-м, так неизвестно, выберемся ли когда-то.

ЗГ: Наше поколение, которое выросло при советской власти, так же как и ваше поколение, порождало личностей, которые так или иначе противостояли режиму.

ВБ: Конечно, такие люди были — личности, как вы сказали… Но большинство выбирало путь конформизма. Некоторые делали это ради карьеры — вступали в партию, чтобы продвинуться по службе, об этом мы недавно говорили. Сейчас, признаться, я стал с большим сочувствием относиться к таким людям. Я ведь и сам в юности, подобно большинству молодых людей, склонялся к тому, что предлагали мои товарищи. Шел, как тогда говорили, у них на поводу. Взять тот случай с рестораном и комсомольскими взносами. Не слишком-то я и сопротивлялся. Другое дело, что благодаря этой своей сговорчивости я как раз в партию не попал.