Сибирский ковчег Менделеевых - Вячеслав Юрьевич Софронов

новую тогда молотильную машину, с конным приводом, сам был при сборке ее, и первые разы сам опускал развязанные снопы в барабан. Мы, конечно, присутствовали тут же. Как сейчас вижу его высокую фигуру за молотилкой и то внимание и сосредоточенный вид, с каким он следил, как с легким хрустом барабан втягивает колосья, зерна сыплются вниз и вбок, а освободившаяся, но помятая солома по длинным шевелящимся клавишам спускается на землю.

Пришел конец нашей летней жизни в деревне. Дмитрий Иванович уехал читать лекции в Петербург, а мы поступили в гимназии.

Несколько лет подряд тянулась по зимам эта жизнь. Дмитрий Иванович сказал матери, что будет платить за меня в гимназию и покупать нужные для нас учебные книги.

По праздникам я ходила иногда в гости к Дмитрию Ивановичу на его квартиру в Университете. Мне нравились огромные комнаты казенной квартиры в нижнем этаже, полукруглые большие, как ворота, окна, выходившая в университетский сад, широкий темный коридор, весь заставленный учеными сочинениями Дмитрия Ивановича, где связанными пачками виднелись все больше «Основы химии», тогда еще небольшого формата. Скромная обстановка комнат, полосатая, серая с красным, тиковая мебель казалась какой-то мелкой в огромных комнатах. Я находила красивыми большие ковры на полу и уже тогда висевшие на стенах хорошие гравюры и картины. Особенно загадочно смотрела на меня женская головка с рыжеватыми волосами и как будто бы ручкой кинжала в руке; заставляла пугаться Фортуна из старинной гравюры в костюме Folie и с завязанными глазами. Она потрясала бубенцом и мчалась вдаль, а люди стояли перед ней на коленях и молились на нее. Лучшее же и всегда новое удовольствие для меня было вертеть валик большого стоячего стереоскопа и любоваться ледниками и страшными пропастями видов Швейцарии, купленных Дмитрием Ивановичем во время его путешествий за границей.

Но самое интересное и таинственное для меня во всей квартире. Дмитрия Ивановича был его кабинет-лаборатория, тоже с большими полукруглыми окнами, вся заставленная шкафами и полками с книгами, с лесом стеклянных высоких и низких, прямых и изогнутых трубок и трубочек, колб, реторт, пробирок, высоких банок, с многими горлышками и разноцветными жидкостями, плита под стеклянным колпаком, газовые рожки, железные подставки, весы, три винта, проволочные сетки…

Сам Дмитрий Иванович серьезный и важный, в своей серой широкой куртке или стоял и писал за высокой конторкой, стоявшей у газового рожка посреди комнаты, или сидел в углу дивана, обитого также серым с коричневым тиком, и читал или также писал.

Зимой Дмитрий Иванович уже мало разговаривал со мной. Он всегда был занят, и ему всегда было некогда. Выходил в семью он только к обеду, торопливо ел два блюда и уходил опять в свой кабинет.

К нему я всегда входила только здороваться и прощаться. И он всегда находил все-таки два-три ласкового слова сказать мне. При уходе моем он всегда давал мне мелочи на извозчика, и наверное знал, что из этих денег у меня оставался еще капитал на лакомства или карандаши. Он всегда с серьезным видом давал мне, а я также серьезно принимала и заранее рассчитывала на эту главную статью дохода в своем детском бюджете.

В первый год жизни в Петербурге я захворала тифом с осложнениями и долго поправлялась. Дмитрий Иванович посылал мне для подкрепления дорогого рейнвейна. Во время этой же болезни он сам привез мне, сибирячек, красивую куклу с настоящими волосами и нежным фарфоровым лицом, и я, несмотря на свой солидный двенадцатилетний возраст, очень ей была рада.

Лето 1868 года мы провели в Гатчине, где старшая сестра моя вышла замуж. Дмитрий Иванович приезжал на свадьбу, был посаженым отцом у сестры, привез ей подарки и был на свадьбе очень весел и мил. Весною этого года у него родилась дочь Ольга.

С весны 1869 года, Дмитрий Иванович, зная, что средства матери невелики, стал приглашать ее на лето оставлять квартиру и переезжать к нему в казенную квартиру в университет, а нас, младших детей, он брал к себе на лето в именье. Меня он несколько раз сам возил туда с собою, и я очень любила эти поездки.

Дорогой он по-прежнему всегда бывал весел и ласков. Ездили мы в третьем классе в общем вагоне.

Тогда в вагонах 3‑го класса были коротенькие лавочки с высокими спинками и проход посередине вагона. Сам Дмитрий Иванович занимал одну лавочку, меня устраивал на другую. Мы пили чай по-домашнему в вагоне из своих чайников и стаканов. Кондуктор, щедро получая за труды, очень ухаживал за Дмитрием Ивановичем и не ленился ходить за кипяточком.

На каждой большой станции Дмитрий Иванович ходил закусывать в буфет, а мне присылал горячее блюдо с лакеем, и я гордо чувствовала себя какой-то важной дамой. На маленьких станциях он приносил мне сам сладкого или фруктов.

В вагоне, когда не спал – он любил отсыпаться дорогой – Дмитрий Иванович был разговорчив с соседями и всегда затевал какие-нибудь интересные беседы. Кто его знал, знает его увлекающую живую манеру говорить обо всем, обо всяких мелочах, его вибрирующий голос, то высокий, то низкий, его оригинальные сравнения и веские определения одним словом сути, – и потому обыкновенно около наших мест всегда бывала у него целая аудитория слушателей: тут и мужик в сермяге, и купец в поддевке, и дьячок, и студент, и монахиня, и барышня средней руки, и поп в старенькой выгоревшей рясе. Часто слышался веселый открытый смех Дмитрия Ивановича и общий хохот то визгливый, то басистый его слушателей.

Мы ездили по Николаевской железной дороге до станции Клин. На станции сторожа подобострастно встречали Митрия Ивановича. Он входил в вокзал в своей широкополой мягкой серой шляпе, из под которой виднелись его развивающееся волосы, и в длинном пальто-сак. Так он неизменно одевался летом, осенью и весной до самой своей кончины.

Мы опять закусывали на станции и пили чай, пока ямщик Засорин запрягал свою серую тройку, и потом с колокольцем и бубенчиками быстро мчались 18 верст до Бобловской горы, с ее чудным парком, садом и тихой деревенской жизнью. Дмитрий Иванович всегда любил ездить в деревне сломя голову, в этом тоже сказывалась его чисто русская черта.

Соседи мужики любили Дмитрия Ивановича и называли его простым барином, хотя он не был мякишем с ними, наоборот строговат и резок. Он не злился, но кричал на них частенько, считая нужным пужнуть. Они, хотя и побаивались его, но и ценили, и любили, в особенности за то, что с весны, когда хлеба почти всегда не