Осенний свет - Джон Гарднер

– Вам не страшно? – спросил репортер и опять сунул микрофон под нос бомбардиру.

– Не особенно, – ответил тот и по-мальчишески ухмыльнулся.

Через двадцать минут после вылета, когда кончились объявления и рекламы, камера показала головного пилота командора Персела. Он по списку проверял своих ведомых. Все самолеты были пока с ним. Он удовлетворенно кивнул второму пилоту, который оказался женщиной, и обнажил в улыбке мелкие, безупречные зубы. Он был уже немолод, ветеран второй мировой войны, кудлатые седые волосы торчали во все стороны из-под кромки летного шлема, грудь кожаной куртки, как у царя, вся в колодках и медалях. «Отче наш, иже еси на небесех, – произнес он и включил радио, чтобы было слышно всем. – Да святится имя твое».

Далеко в океане на фоне алого неба черной башней высился Утес Погибших Душ. Внезапно губернатор в кресле весь подался вперед, сдернув очки с носа и всматриваясь в цветное марево экрана.

– Это еще что такое? – взревел он.

Его личный помощник проговорил:

– Святая коровушка! Да никак это...

В тысяче футах над Утесом Погибших Душ, недвижная и ослепительная, преспокойно висела в небе огромная летающая тарелка.

– Ну нет! Это уж вы бросьте! – воскликнула Салли Эббот, вскинув голову. – Это уже слишком!

Она так посмотрела на растрепанную книжицу, словно та у нее на глазах превратилась в змею подколодную, и что было силы запустила ею в дверь – даже филенка треснула. Салли сама удивилась, сколько силы еще у нее в руке. И видно, попала в слабую точку. Она выпучила от злости глаза и готова была ругаться на чем свет стоит. Что же это за личность состряпала такую, с позволения сказать, книгу? И мало того, нашлись еще деляги, которые ее напечатали! Совсем у них стыда, что ли, нету? Тут ее пронзила еще более ужасная мысль: а ведь есть на свете люди, которые это барахло читают! Она даже сразу села и спустила ноги на пол, прижимая ладонь к сердцу, хотя, что она собиралась делать, встав на ноги, она сама не знала. Глядя в вечернюю мглу за окном, она попыталась представить себе, кто же эти несчастные, опустошенные люди, которым доставляет удовольствие подобная муть. «Боже милосердный!» – сорвалось с ее губ.

Первыми ей на ум пришли уродливые старики, которых она иногда замечала на автобусной станции, когда вместе с Эстелл отправлялась в ежегодную увеселительную поездку в Нью-Йорк: старые, мутноглазые оборванцы, в щетине на подбородке табачные крошки, ногти черные, ширинка не застегнута, а то еще один глаз навыкате и только до половины прикрыт коротким веком. Но она сразу же поняла, что это не они. Уродливые, жалкие, они вообще ничего не читают или читают только газеты, водя по строчкам черным пальцем, дергаясь и бормоча себе под нос, и, на что ни натыкаются, всюду видят только новые горестные подтверждения тому, в чем давно уже убедила их жизнь: что беды и болячки – удел всего живого, они ведь так и знали, и правильно сделали, что сдались, махнули рукой, превратились в безмозглые ходячие человеческие оболочки. Нет, нет, конечно, не они. Ее собственный брат Джеймс мог бы стать вот таким же стариком, если бы не трудился с утра до ночи, вон он какой бешеный и упрямый – и самоед редкий, а уж горя сколько хлебнул; но хотя он ей и враг, сейчас по крайней мере, – «на войне враги, в мирной жизни друзья», как говорил Горас, – все-таки не в Джеймсе и других несчастных вроде него заключено то зло, которое она отшвырнула от своей кровати. В ком же тогда? В молодых?

Поджав губы и теребя выбившуюся седую прядь, она стала размышлять дальше. Возможно, что и в них. Не оборачиваясь, она нашарила на кровати у себя за спиной судно. Видит бог, среди молодежи немало заносчивых дураков, которые презирают старших и воображают, что разбираются во всем гораздо лучше других. Не среди ее теперешних знакомых, но ей случалось в жизни встречать таких детей. И потом, можно вспомнить Патрицию Херст, или тех, кто взрывает банки и магазины, или эту шайку Мэнсона: какие страшные злодеи! – кормились возле гостиниц в помойках, так она слышала по телевидению, а ночью забирались к спящим постояльцам и убивали их, разрубали живьем на куски без всякой видимой причины. Но трудно себе представить, чтобы такие люди, как бедная Патриция или те, другие, читали романы, – хотя, возможно, они читают левые брошюры, возможно даже, читают честные книги о проблемах человечества, а так как они молоды и не успели еще убедиться, что взрослые по большей части просто тупы, а не то чтобы сознательно зловредны (хотя бывают и такие), они и берут дело в свои собственные молодые, глупые руки. В каком-то печальном, страшном смысле они – идеалисты. Некоторые из них, Салли слышала в передаче, получали в колледжах хорошие отметки, и, если верить тому, что они говорили – а Салли вообще была склонна верить людям на слово, даже если знала, что они подвирают, – их единственная цель – привлечь внимание к социальной несправедливости и разрушить то, что они называли «системой». Водить дружбу с такими людьми ей бы не хотелось (однако потолковать разок с кем-нибудь из них, пожалуй, интересно), но ясно, что книжонка эта писана не для них. У них хватает более важных дел: упиваться жалостью к самим себе, строить заговоры, втыкать при свече булавки в карту где-нибудь в темном погребе. Читать такую книжку им было бы скучно, пусть даже с выраженными в ней взглядами они и вполне согласны.

Кто же тогда?

Она кончила возиться с судном, открыла окно, опрокинула в него судно и, только закрыв окно, почувствовала, какой холодный пол, и поспешно засунула ноги в шлепанцы. Рассеянно взяла яблоко и стала есть, расхаживая по комнате то вдоль кровати, то от окна до чердачной двери. Вечер был удивительно тих. Из коровника доносилось чуханье Джеймсовой доильной установки. Салли прислушалась, подсасывая вставные зубы, между которыми застрял кусок яблока, и представила себе, как брат, сгорбившись, переходит от коровы к корове, перетаскивает тяжелые бидоны – продолжает трудиться, хотя жизнь его, если посмотреть, давно уже лишилась всякого смысла, продолжает трудиться просто ради бессмысленной привычки, или же ради коров, и, между прочим, отчасти против собственной воли, ради нее, Салли, тоже.

Она поспешила отвернуться от окна и от этой мысли, которая вела, она знала, только к одному – капитуляции. Эдак оглянуться не успеешь, как уже смиришься с его бессмысленной тиранией, с жизнью, которой и жить-то, на ее взгляд, не стоит, плоской и серой, как дощатая стена коровника, – смиришься просто так, как Джеймс продолжает просто так доить своих коров. Она покосилась через плечо на валяющуюся вниз лицом на полу книгу, как поглядела бы на раздавленного рыжего паука, который, может быть, еще жив.

И снова заходила по комнате, всякий раз дотрагиваясь до спинки кровати. Кто же еще есть, спрашивала она себя, кто читает книги? И вдруг перед ее глазами чудесным образом – хотя чуда она не осознала – возникла картина, четкая, как на экране телевизора: люди в автобусе. Автобус был старый, ободранный, сиденья исполосованы ножом, а за окнами – моросящий дождь и огни большого города. Может быть, она в самом деле это когда-то видела, в Нью-Йорке, например, а может быть, просто вообразила, как воображала то, о чем читала; так или иначе, но привиделось ей все очень отчетливо, можно было даже разглядеть лица пассажиров.

Первой она пригляделась к пожилой негритянке. Усталая, та сидела, откинув голову, лицо ее обвисло мягкими складками во все стороны от лоснящейся, натянутой переносицы. Веки опущены, пальцы переплетены, рабочие туфли стоптаны наружу. На коленях бумажный пакет, весь мятый – видно, она уже много раз возила в нем что-то домой. Ни газеты, ни книги у нее с собой не было. Если она когда что и читала, то разве, может быть, Библию. В наши дни встречаются люди, главным образом молодые, которые Библию не читают: говорят, что она закрепощает женщин, вроде вот этой... Неизвестно, откуда у нее взялась странная мысль, что эту старую негритянку зовут Салли. Надо же такое!.. Трудно сказать, возможно (торопились ее мысли), Библия и вправду порабощает бедных и угнетенных, например женщин, склоняя их к покорности, но она, Салли Эббот, не верит в это. Уж кто-кто, а она – настоящая христианка, хоть, может, это и звучит нескромно, она – не раба. Есть, конечно, такие вещи, с которыми приходится мириться и не хныкать, старость, например. Но что до человеческой тирании... Салли Эббот, улыбаясь и крепко закрыв глаза, разглядывала пожилую негритянку. Замученная заботами о семье, бедностью, неуверенностью, своей грузной плотью, она все равно не поджала хвост, не скисла. Может при случае так сверкнуть черными глазами, может размахнуться и ударить – словами, рукой, шваброй...

Салли стала разглядывать молодую светлокожую негритянку, которая сидела рядом с толстухой. Не родственница. Красивая девушка, благородная душа, правда, сейчас как будто бы встревожена чем-то, может быть, раздосадована или испугана. На ней хорошее коричневое пальто, в руках коричневая кожаная сумка, и дома у нее, наверное, хорошие книги, романы в переводе с французского, стихи Ленгстона Хьюза, пожалуй, биографии, а также пластинки, гравюры... Лицо ее застыло, все мысли скрыты. И руки в коричневых перчатках тоже застыли. Салли вдруг поняла, что эта девушка – Перл Уилсон, из романа.