Осенний свет - Джон Гарднер

Танцор поднялся на своем месте и нацелил автомат в сторону Сантисильи.

– Эй, кончай травить. Давай излагай про его вину.

Сантисилья кивнул.

– Я вовсе не утверждаю, – продолжал он, – что вечных истин не существует. Наоборот, ими без счета владеет каждый человек в той мере, в какой он сам существует и обладает сознанием в этом мире мыслей, для конгломерата которых эти вечные истины в данный конкретный момент восприятия служат отправными точками, некими железными причинно-следственными построениями в рамках предпосылок и умозаключений. И в этом отношении нет ничего...

Дальше не хватало нескольких страниц.

... влияния. Капитан Кулак – это сам Люцифер, воплощение бунтарского начала. Или хуже того. Или лучше того. Зависит от точки зрения. Он восстает не во имя добра. Он отрицает саму систему, отвергает ее законы, сводит к нулю ее историю громогласно объявив: «Deus sum!»[10] Вот он, сын безграничной свободы! Нет законов, кроме тех, что устанавливает капитан Кулак. Нет правосудия, кроме того, что идет от капитала Кулака. Как можно судить человека по меркам, которых он не принимал, с которыми никогда, ни на минуту не соглашался? Как можно признать человека виновным, если не существует законов, которые он нарушил? Виновен ли лев? Или скорпион? Убийство – это дело зверей. Для чего же зверства одной системы изображать как кодекс разумных законов? Многое из того, что было преступным сто лет назад, сегодня в том же самом обществе преступным не является. Многое из того, что преступно сегодня, послезавтра, могу вас уверить, будет вполне законным. Божьи законы – не наши законы.

Постоял, как бы ожидая ответа. Наконец пыхнул трубкой, тряхнул головой и сел.

Танцор не понял:

– Какого дерьма? Ты что, на его стороне, Лютер? Или чокнулся? Ну, брат, ты даешь!

Он сердито обратился к публике, будто виня ее за речь Сантисильи:

– Слушайте! Капитан Кулак в меня стрелял, ясно? Он взорвал грузовик с нитроглицерином, и трупы лежали, куда ни глянь, ну точно уже война и русские швыряют атомные бомбы. Один раз он нам машину подорвал, другой – лодку нашу потопил. Был случай, он нас под арест подвел, а один раз он подкараулил нас в темном переулке и так изукрасил, живого места не было, и заставил идти за ним, всех, кроме Темного, Темный-то улизнул, он всегда улизнет, а Кулак заставил нас вычерпывать воду из его дерьмовой лодки. Здорово, нечего сказать! Он заставляет других делать за него работу, заставляет людей ишачить на него, выкладываться, ну а подохнут они, ему и горя мало, он на это дело положил дерьма вагон, ясно? И что ж, по-вашему выходит, все это по закону?

Нет, вы послушайте. У народа свои мечты и идеалы, это все как положено. И ежели вылазит человек, становится народу поперек дороги, не дает достичь идеалов, то вот это уже не положено. Мы тут все заодно, одним миром мазаны. А этот человек строит из себя господа бога, понятно? Вы, мол, все работаете на меня, и у вас нет никаких прав и привилегий, поняли? Потому, мол, что я – господь бог, а вы – народ, простые смертные, хуже скотины, верно я говорю? И вы все полоумные сексуальные маньяки, и ленивые олухи, и вообще хуже дерьма собачьего. Что же мы, братья, должны так это все проглотить? И вы скажете мне, что это по закону? Так что давайте, народ, объединимся и добьемся толку. Вызываю свидетеля номер два! – Он обернулся к Питеру Вагнеру: – Ты!

Питер Вагнер оглянулся, сокрушенный и слегка растерянный, будто со сна. Беспомощно развел руками:

– Ну почему бы тебе без дальних слов не застрелить его?

Танцор ждал.

Питер Вагнер молча встал, попыхивая трубкой. Мексиканцы заулыбались, дружно захлопали в ладоши, затопали ногами, подбадривая. Он покосился на автомат Танцора, потом перевел взгляд на Джейн.

– Ну ладно, – сказал наконец, одну руку упер в бок, другую вытянул в красноречивом жесте. – Лютер сказал вам, что капитан – экзистенциалист, человек, который определяет вселенную через тот случайный факт, что он лично в ней существует. Он объяснил вам, что единственные известные капитану законы – это те, которые он сам установил. И вы все, конечно, понимаете, что это затруднение можно разрешить запросто. Соберемся вместе, проголосуем и примем свод законов, а от него потребуем, чтобы он либо признал их, либо убирался. Иными словами, начнем цивилизацию заново. Забавная мысль. – Он улыбнулся, обнажив зубы. Похоже, на самом деле мысль эта его не позабавила. – Очень возможно, что именно так оно все когда-то и началось: группа бедных страдальцев в доисторических джунглях или в долине какой-нибудь, и им до слез осточертело, что кто-то у них все время отнимает добычу, убивает детишек, кто-то заговаривает им зубы, а им рта раскрыть не дают... Ну, да об этом мы уже толковали, дело это понятное. Общественные формации не стоят на месте. Свобода, даруемая законом, – это свобода вчерашняя. Это свобода для немногих, или свобода лошади в шорах, иначе именуемых наглазниками, то есть свобода не смотреть по сторонам. Единственное истинно свободное состояние – это когда в каждое отдельно взятое мгновение можно поступать так, как именно сейчас хочется поступить данному индивиду. Что невозможно. Вот почему вы и я, люди мыслящие, становимся анархистами. Отвергаем законы. Или, вернее, как и все, возводим на них хулу. Вы здесь все более или менее...

Опять пропуск.

...мир совершенно феминизировался, и теперь всякие там революционеры с призывами к убийствам и с самодельными атомными бомбами окружены сочувствием и пониманием. Вообразите весь шар земной, кишащий большегрудыми женщинами-конгрессменами...

– Довольно! – крикнул Сантисилья. Он вскочил и яростно тряс кулаками. – Он сумасшедший. Его показания бесполезны. Он помешался на женщинах.

– Неправда! – заорал на него Питер Вагнер. – Просто я излагаю точку зрения капитана Кулака.

Танцор поскреб в затылке.

– Так ведь надо же выслушать и другую сторону.

– Я говорю, что он ненавидит женщин, – повторил Питер Вагнер. – И у него остается только такой выбор: либо выступить с презрением и гневом против них и против всего, что о них напоминает, либо же смириться с ними и утонуть, как и все мы, в женской мякоти и путанице – уступить этому миру, где «отсутствие убеждений – наименьшее из зол, а наибольшее...».

– А я повторяю, что он помешался на женщинах! – крикнул Сантисилья.

– Это ты помешался! – на высоких нотах ответил ему Питер Вагнер. – Женщины – мои боги, моя неизбывная мука. А ты помешался на теологии!

Танцор подумал немного, отчаянно хмуря брови. И наконец принял решение:

– Садись, ты, гнида.

Питер Вагнер сел.

Показания мистера Нуля были кратки и по существу.

– Все это чистая механика, – сказал он и щелкнул костяшками пальцев – перед публикой он стеснялся. – Капитан родился на свет уродом, из-за этого он попадал в драки, чем больше дрался, тем заметно уродливее становился. Кончилось тем, что он оказался настолько безобразен, что вынужден был жить своим умом. В целом можно с уверенностью утверждать, что все причины и следствия носят физический характер и так называемые моральные причины могут быть в конечном итоге выведены из трепета плакучей ивы над водой или из ласкового прикосновения к чьей-то щечке. Это с наглядностью показывают лабораторные опыты. Можно обучить лесного муравья религиозному чувству, а плодовую мушку – полнейшему подобию нежной привязанности. Я мог бы сослаться в качестве примера на электрических угрей...

– Обойдемся без них, – сказал Танцор. И оттолкнул его прочь. – Вы все психи ненормальные. Гады матерные! – И он вызвал в свидетельницы Джейн.

Замявшись на мгновение, она предложила:

– Послушай, Танцор, почему бы нам прямо не спросить капитана Кулака, признает он себя виновным или нет?

Она сказала это с таким трогательным, таким невинным видом, так широко распахнув кукольные голубые глаза, что Танцор даже растерялся.

– Ну и глупо, – буркнул он в ответ. – Ты, видать, тоже ненормальная. Он же соврет.

– А нам-то что? – возразила она. – В конце концов, судят-то его. Каково бы тебе было, если бы тебя судили и держали бы связанным всю дорогу, не позволили бы рта раскрыть?

– Если он посмеет оскорбить суд... – угрожающе произнес Танцор.

– Да ладно тебе, Танцорчик, – сказала Джейн и положила руку ему на плечо.

Он оглянулся на других. Мексиканцы заулыбались и дружно захлопали. Танцор набрал полную грудь воздуха. Лицо у него перекосилось.

– Пусть кто-нибудь пойдет вытащит кляп у этого сучьего капитана и перетащит сюда его задницу.

По капитанским щекам скатились слезы – быть может, слезы благодарности.

Публика одобрительно зашумела, когда Сантисилья с мистером Нулем вынесли на авансцену капитана, связанного по рукам и ногам и сверху донизу обвитого веревками, точно узел тряпья. Женщины зашептались и зашикали на плачущих младенцев. (Младенцы все расплакались, как только его лицо появилось из тени на свет.) Мужчины молчали. Им приходилось иметь с ним дело, и они считали, что ему еще мало досталось. И вот он стоял на каменной трибуне, клонясь в сторону и спутанными руками опираясь на свою неизменную трость. Ступни его были крепко связаны – он и шагу не мог ступить. Сантисилья подбросил дров в костер. Пламя вспыхнуло и осветило с исподу нижнюю челюсть капитана Кулака и его жирное, как опухоль, брюхо. Публика притихла.