Антиохийский и Иерусалимский патриархаты в политике Российской империи. 1830-е – начало XX века - Михаил Ильич Якушев

восстания морейских греков 1821 г. В результате существенного расширения объема внешнеполитических связей, упразднения института великих драгоманов (1822 г.) и замены «ромейских» драгоманов-греков на мусульман-о смайлы султан учредил в 1833 г. Бюро переводов Высокой Порты (Баб-и Али Терджум Одасы).

Османы начали процесс «вестернизации» государственного аппарата еще до формального провозглашения Танзимата, реорганизовав османский «посольский приказ» на европейский манер. В 1834 г. султан Махмуд II начал учреждать постоянные османские посольства и миссии за рубежом. Во главе их, по примеру европейских стран, султан назначал своими указами послов (буюк элчи) и чрезвычайных и полномочных посланников (феука-ль-аде орта элчи) (666, xl, xli)26. Правительственной перепиской с иностранными государствами занималась подведомственная великому визирю канцелярия рейс эфенди, официально именуемого «обер-секретарем» (тур. реис-уль-куттап/араб. раис аль-куттаб), которая И марта 1836 г. была преобразована в отдельный визири-ат Порты – Министерство иностранных дел (незарети хариджийе). Последний реис-уль-куттап Иозгатлы Акиф-эфенди стал первым министром иностранных дел (хариджийе назири), которого продолжали неофициально именовать «рейс эфенди» (там же, с. 169–170; 810, с. 127)27. В 1836 г. Бюро переводов при Порте было переподчинено османскому МИД. Терджум Одасы стало «кузницей кадров» для османских дипломатов и зарождавшегося в османском обществе слоя интеллигенции, дав империи целую плеяду государственных деятелей эпохи Танзимата, конца XIX – начала XX века, влиявших на формирование идеологии и общественно-политической жизни страны (857, с. 41; 810, с. 145).

Одним из важнейших институтов султанской власти XIX – начала XX века, представлявшим дворцовую бюрократическую элиту и занимавшимся в том числе внешней политикой, стала канцелярия султанского дворца-Сераля – Мабейн-и Хумаюн. Турецкий историк Танвир С. Васти, исследовавший дворцовые хроники XIX – начала XX века, отмечает, что Мабейн появился в правление султана Селима III (1789–1807 гг.) как «организационный дворцовый институт». Власть этой бюрократической структуры особенно возросла в ходе тридцатилетней эпохи режима Зулюма («гнета», «тирании») султана Абдул Хамида (1876–1908 гг.). Мабейн подразделялся на «приватные департаменты», возглавляемые баш мабейлинджи («лордом-камергером»), отвечавшим за все административно-хозяйственные службы Сераля и за удовлетворение личных запросов султана и его семьи. Во главе Дворцового секретариата, подразделявшегося на «официальные департаменты», стоял баш катиб («обер-секретарь»), должность которого европейцы переводили как «первый секретарь». Баш катиб был основным связующим звеном между Сералем и Портой, выступая в роли статс-секретаря (867, с. 26). «Лорд палаты» и обер-секретарь дворцовой канцелярии зачастую имели ранг визиря. Личный секретарь (мектупджу, или сирр катиби) падишаха, будучи сотрудником Мабейна, занимался частной перепиской султана (906).

По мере усиления властных полномочий Мабейна его придворные сановники все чаще выдвигались султаном на высшие государственные посты – вали, мутасаррифа либо посла (буюк елчи, или буюк елчисин). Помимо турок, послами назначались греки, армяне, арабы и представители других османских народов (861, с. 172).

Со времен великих драгоманов греки, являвшиеся главными носителями идей «вестернизации» османской дипломатической службы, были востребованы Портой и в период Танзимата. Эту важную роль они продолжали осуществлять вплоть до Балканских войн 1912–1913 гг. (там же, с. 172).

В российском, как и в османском Министерстве иностранных дел, служило немало этнических греков. Поскольку военная карьера в русском дворянском обществе считалась престижнее дипломатической, то неудивительно, что на работу в центральный аппарат МИД, особенно в первой половине XIX века, охотнее шли иностранцы. При приеме на службу они не подвергались дискриминации из-за своего инославного вероисповедания. Как и православные российские подданные, они могли быть пожалованы дворянским титулом. Такая веротерпимость в кадровой политике была характерна как для российского, так и османского внешнеполитических ведомств. Немало посланников нерусского происхождения назначалось в европейские посольства и миссии. Исключением из правил стала только императорская миссия в Константинополе, которую возглавляли в основном этнические русские дипломаты в ранге действительных тайных советников, иногда в генеральском чине, что свидетельствовало об огромном военно-политическом значении этой дипломатической «точки» на Босфоре. Депеши из Константинополя докладывались императору канцлером лично.

В это время в Османской империи активно функционировал институт внештатных консулов-левантийцев из числа зимми: греков, армян, арабов и евреев. Консульскими агентами в Восточном Средиземноморье становились в основном местные жители. В Стамбуле их называли «перотами»28. Будучи османскими подданными, они владели несколькими восточными языками, знали местные обычаи. Получив от посольств или дипломатических миссий соответствующие бераты, они обретали статус бератлы, что приравнивало их в сфере налогообложения к мусульманскому османскому населению и освобождало, как и их европейских покровителей, от уплаты части налогов и пошлин в османскую казну. Пероты работали помощниками консулов, вице-консулов, драгоманов и торговых агентов. При этом они имели право работать «по совместительству», то есть одновременно служить при различных европейских посольствах, миссиях и консульствах. Нехватка национальных востоковедческих кадров, особенно в первой половине XIX века, вынуждала российскую дипломатию активно прибегать к услугам внештатных консульских агентов из числа бератлы, поскольку еще с предыдущего столетия императорская миссия в Константинополе ощущала острую потребность в знатоках местных обычаев, нравов и языков при ведении консульских и посольских дел. Естественно, что при подобных обстоятельствах режим секретности в российской миссии и ее консульствах оставлял желать лучшего. По меткому выражению историка и дипломата С. С. Татищева, «левантийцы были язвой русской дипломатии, приносившей ей на Востоке еще больше вреда, чем немцы и другие иноверцы, столь часто представляющие Россию на Западе» (776, с. 418). Не лучше обстояли дела у западных дипломатов и консулов со своими «протеже», которые предпочитали большую часть времени тратить на ведение личного бизнеса в сфере торговли, а потом уже работать на своих патронов. Так, в 1754 г. британский консул У Поллард писал из Халеба, что в городе было невозможно найти ни одного пригодного для службы левантинца в качестве драгомана, который предпочел бы отказался от возможности торговать ради того, чтобы проводить весь свой рабочий день на консульской службе (875, с. 75). Можно с уверенностью утверждать, что, как правило, левантийцы использовали престижный среди местного населения статус бератлы для достижения большего успеха в своих торговых делах. Вот почему драгоманы нередко выступали и в роли торговых агентов, успешно совмещая свои личные коммерческие интересы с финансовыми потребностями консульств, при которых они служили и от которых получали столь необходимое для своего бизнеса покровительство. Тем не менее многие левантийцы (в том числе марониты) как консульские агенты-бератлы честно служили при российском генеральном консульстве в Бейруте, и его управляющий Базили не раз ставил перед посланниками в Константинополе вопрос о пожаловании своих протеже наградами в той или иной форме (например, ежегодного пособия в 400 руб. серебром или бриллиантового перстня) (118, л. 29—31об).

Обещания западноевропейских консулов ходатайствовать перед своими послами о выдаче бератов