Девятный Спас - Анатолий Брусникин

От великого этого крика за дверью жалобно взвизгнула Кочерыжка.

Кажется, Фрол понял, что ором не возьмёшь. Примирительно разведя руками, сказал уже негромко:

— Ладно тебе, Зиновий. Нам бы только царю шею свернуть, а там как-нито и со шведом уговоримся.

Шкура захлопал глазами:

— Ты в своём ли уме? Царю — шею? Как это можно?

— А вот так.

Одной рукой Бык взял Даньку за тонкую шею, будто бы ласково. Притянул к себе, другой ручищей обхватил за лицо, да резко вывернул. Что-то треснуло, парнишка слабо охнул, а когда убийца разжал пальцы — повалился на пол.

Ни на мгновенье не замешкав, Фрол подхватил со стола кистень. Илья отшатнулся, но стрелец ударил не его — Зиновия. Тот прикрылся было рукой, но удара страшной силы не удержал. Железное яблоко переломило локоть и обрушилось на темя десятника, уложив бедолагу на месте.

— Это чтоб нам с тобой не мешали привольно потешиться, — спокойно объяснил Бык, отшвыривая стол в сторону.

Рассол, выплеснувшись, забрызгал ему рубаху и порты, капуста прилипла к сапогам, но Фрол того и не заметил.

Он готовился к нешуточной схватке, засучивал рукав. Окровавленный кистень свисал-покачивался на кожаном снурке.

Илья стоял напротив, загораживая выход, смотрел на злодея, от которого его отделяли пять шагов и два мёртвых тела.

— Поглядим, детинушка, кто кого? — проговорил-пропел пятидесятник.

— Хочешь честно потешиться — кистень убери.

Пошире поставив ноги, Ильша тоже закатывал рукава. Очень он на себя осерчал, что недооценил врага. Понять бы раньше, сколь тот лют и безжалостен, люди бы зря не погибли. С другой стороны, такого гада не совестно и в Преображёнку сдать.

— С кистенём оно верней.

Бык подмигнул, делая полшажочка вперёд. Тогда Илья левой рукой взялся за край дубовой скамьи и легко поднял её, держа на весу, словно дощечку.

— Что ж ты, тварь, своих товарищей порешил? — укорил он заговорщика, тоже подступаясь поближе. Надо было от стенки отдалиться, для хорошего размаху.

— Мне дураки не товарищи.

Железное яблоко рассекло воздух и с хрустом впилось в дерево — удар встречь удару. Но в скамье весу было больше. Почти не замедлив своего движения, она ударила Фрола в грудь и откинула спиной в противоположную стену. Человека послабее такой бросок убил бы, а Быка даже не оглушил. Но от охоты «тешиться» избавил.

С неожиданным проворством стрелец метнулся вбок, выдрался из Ильшиной хватки, оставив в пальцах противника пол-рукава, перескочил через отчаянно лающую Кочерыжку и вынесся из землянки вон.

Бросился было Илья вдогонку — куда там. Злодей бежал сноровисто, перепрыгивая за раз через две грядки, а его победитель позабыл, как это делается — прыгать и бегать.

Отстал, да плюнул с досады. А когда вспомнил, что в землянке валяется свисток, заговорщика след простыл. Только и оставалось — в затылке чесать. Вот незадача…

* * *

Если уж Ильше было горько от собственной неуклюжести, то каково же пришлось бедному Дмитрию? Он не обладал богатырской мощью своего товарища, и шпиги, сторожившие дом Конона Крюкова, скрутили горе-сыщика, хоть он и отбивался.

Помяли, заломили руки, вызвали свистком конных ярыг и торжественно доставили добычу в Преображёнку. Когда Митя сообразил, какая произошла ошибка, объяснить что-либо возможности у него уже не было: в рот арестанту засунули кляп — голландскую грушу.

В таком жалком виде бывший казак и предстал перед гехаймратом.

Тот был сильно озабочен, поминутно выглядывал в окно — ждал то ли какого-то человека, то ли важной вести. Досталось всем: и шпигам, и особенно Дмитрию — за то, что засаду провалили. Оказывается, в то же самое время в Последнем переулке, где дом Зиновия Шкуры, шпиги упустили какого-то дьявола, который в одиночку покалечил семерых и ушёл. По описанию лиходей был похож на самого Фролку Быка. Как же Зеркалову было не беситься?

Митя сразу догадался, что это Ильша там малость пошумел, но выдавать друга, конечно, не стал. Да и вряд ли это известие укротило бы начальнический гнев.

Ругаясь на чём свет, гехаймрат несколько раз спрашивал своих, не вернулся ли сержант Журавлёв. Вот кого он, выходит, ждал — своего помощника, про которого Дмитрий слышал уже не в первый раз, но видеть пока не видел.

— Вон он, Журавлёв, — сказали наконец начальнику. Зеркалов к окну так и кинулся. Посмотрел и Дмитрий — любопытно.

Из маленькой двуколки неуклюже, спиной, вылезал несуразный человек в синем замусоленном кафтане и облезлой треуголке. Под мышкой у него был большой прямоугольник, обёрнутый в тряпку.

— Господи, Твоя воля… — отчётливо прошептал Автоном Львович. На его глазах, к Митиному удивлению, выступили слёзы.

Поймав изумлённый взгляд прапорщика, гехаймрат смущённо улыбнулся.

— Накричал я на тебя, Микитенко. А ты не виноват. Ты ведь хотел, как для дела лучше…

Слышать от грозного человека подобные слова было уж совсем поразительно.

Но размягчённым лицо начальника пробыло очень недолго — всего миг. Затем оно стало сосредоточенным. Зеркалов оглядел всех, кто был в избе: главного шпига Юлу, секретаря-подьячего, прочих и остановил выбор на Дмитрии.

Поманив за собой, отвёл в сторону и очень тихо, душевно попросил:

— Знаю я тебя мало, но вижу по манере, что ты человек надёжный и прямой. Не то что мои псы, — кивнул он на Преображенских. — Если дашь слово, то сдержишь. Так или нет?

— Так, — настороженно ответил Митя, ничего хорошего от этакой задушевности не ожидая… Но опасался напрасно.

Гехаймрат попросил о безделице: взять на конюшне лошадь, во весь опор слетать в Кривоколенный и сказать Петру Автономовичу, то есть сыну, чтоб немедля был в приказе и прихватил свою кавалету.

— Что?

— Кавалету. Он знает. Главное же — никому о поручении не сказывай. Ни сейчас, ни после. Честное слово?

Честным словом по пустякам не кидаются, поэтому Дмитрий ограничился кивком. Гехаймрату этого было достаточно.

— Вот ещё что. Как приедет сюда, пусть прямиком ступает в ермитаж и ждёт меня там.

«Ка-ва-ле-та, ер-ми-таж», мысленно повторил Никитин, запоминая непонятные слова.

— Всё исполню.

В сенях, где было темно, Дмитрий столкнулся с кем-то, поднявшимся с крыльца, и больно ушибся о жёсткий прямой угол. Это, очевидно, сержант Журавлёв тащил начальнику свою ношу. Шибануло пёсьим запахом давно нестиранной одежды и немытого тела.

Митя учтиво извинился. Встречный не ответил, явив невежье. И чёрт бы с ним.

«Снова увижу её», — думал Никитин и тем был счастлив — преступно, но необоримо.