Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только - Павел Федорович Николаев

и был моим когда-то».

В истории этой любви есть какая-то недоговорённость. Если Каролина считает 10 ноября 1826 года порубежным в своей жизни, раз и навсегда определившим её отношение к польскому изгнаннику, то Мицкевич более сдержан в проявлении своих чувств. До этой роковой даты он писал Циприану Дашкевичу: «Состояние вещей таково: если бы она была действительно настолько богата, чтобы сама себя содержать как жена могла (ибо, как знаешь, сам себя еле могу прокормить), и если бы она со мной отважилась ездить, я женился бы на ней. Доведайся стороной (если возможно), есть ли у неё состояние. Никаких обещаний от моего имени давать не следует, ибо моё положение доныне сомнительно».

Как видим, несколько прагматичный, но трезвый взгляд на положение вещей. По-видимому, молодая и неопытная девушка сильно преувеличила чувства своего избранника, а дядя не совсем был неправ, воспрепятствовав её браку. Со стороны Мицкевича было просто увлечение молодой и даровитой ученицей. Он даже не оценил её поэтического дара и называл в своих письмах «Художницей»: «Нет сомнения, что мне Художница нравилась, но всё же я не был влюблён до такой степени, чтобы ревновал или жить без неё не мог».

Каролина сильно переживала крушение своей мечты, тяжело и долго болела. Мицкевича, как натуру тонкую, а человека совестливого, это беспокоило, угнетало, тревожило. В письмах он пытается оправдаться, обелить себя: «Если бы я был хоть отчасти причиной, это было бы для меня большим несчастьем. Великий Боже, ужели я в этом повинен? Никогда ей не говорил, что люблю её; даже в шутку; никогда не говорил о женитьбе, любил её больше, нежели показывал».

А всё начиналось так легко, так мило в салоне Зинаиды Волконской (Тверская, 14). Ввёл его туда П. А. Вяземский. Пётр Андреевич опубликовал в журнале «Московский телеграф» рецензию на сборник Мицкевича «Любовные сонеты», призывал Баратынского и Пушкина перевести их; принимал поэта в Остафьеве, отзывался о нём в самых восторженных тонах: «Всё в Мицкевиче возбуждало и привлекало сочувствие к нему. Он был очень умён, благовоспитан, одушевителен в разговорах, обхождения утончённо-вежливого. Держался он просто, то есть благородно и благоразумно, не корчил из себя политической жертвы; не было в нём и признаков ни заносчивости, ни обрядной уничижительности».

В воспоминаниях современников о московском периоде жизни поэта больше всего говорится о его удивительном таланте импровизатора. Делалось это так. Присутствующие называли несколько тем, из которых выбиралась одна, по которой сочинялся стихотворный монолог, сопровождаемый созвучной ему музыкой. Впечатления от импровизаций Мицкевича нашли отражение в повести Пушкина «Египетские ночи»: «…Импровизатор чувствовал приближение Бога… Он дал знак музыкантам играть… Лицо его страшно побледнело, он затрепетал как в лихорадке; глаза его засверкали чудным огнём; он приподнял рукою чёрные свои волосы, отёр платком высокое чело, покрытое каплями пота… вдруг шагнул вперёд, сложил крестом руки на грудь… музыка умолкла… Импровизация началась».

Импровизации Мицкевича вызвали много разговоров в столичных салонах, именно они принесли поэту шумный успех. И это не случайно — импровизации приближали слушателей к поэту, создавали иллюзию непосредственного общения с таинством его гения.

Хозяйка салона на Тверской, блистательная Зинаида Волконская, никого из своих многочисленных посетителей не оставляла равнодушным. Поддался её обаянию и Мицкевич, но княгиня осталась холодна как лёд к повышенному вниманию поэта.

А. Мицкевич

Очень тонко и витиевато Мицкевич говорит об этом в стихотворении «На греческую комнату». Была такая в апартаментах Волконской. Вот её описание:

Весь древний мир восстал здесь из былого

По слову красоты, хоть и не ожил снова.

Мир мозаичный весь, в нём каждая частица

Величья памятник, искусство в ней таится.

Личное обаяние поэта, ореол страдальца, гонимого властью предержащей, импонировали московским великосветским кругам, всегда составлявшим фронду правительству. Мицкевича баловали. С мая 1827 года он жил в усадьбе графа А. К. Разумовского (Гороховская улица, 20), закончил работу над поэмой «Конрад Валленрод». Брат его Александр, приехавший в это время в Москву, писал: «Адама нашёл гораздо более углублённым в работу, чем надеялся его найти. „Валленрод“ закончен при мне, и я слышал декламацию всей этой повести из уст автора и был так же, как и прочие слушатели, в восторге».

Об устоявшемся быте и размеренном существовании говорят письма самого поэта: «Жизнь моя течёт однообразно и, сказал бы, пожалуй, счастливо — настолько счастливо, что боюсь, как бы завистливая Немезида не уготовила мне какие-нибудь новые беды. Спокойствие, свобода мысли, порою приятные развлечения, никаких сильных и страстных волнений. Дни мои идут ровно…»

Но вот закончен «Конрад Валленрод». Вяземский сделал всё, чтобы рукопись благополучно прошла цензуру. Теперь надо ехать в Петербург договариваться об издании поэмы. Московские друзья устроили Мицкевичу прощальный вечер. Поэту подарили серебряный кубок, на котором были выгравированы фамилии участников вечера — Баратынского, братьев Киреевских, Рожалина, Полевого, Шевырева, Соболевского. Вечер состоялся в доме последнего (Козицкий переулок, 5), Мицкевич так писал о расставании с Первопрестольной: «Уехал из Москвы не без сожаления. Перед отъездом литераторы устроили мне прощальный вечор. Были стихи и песни, мне подарили на память серебряный кубок с надписями присутствовавших. Я был глубоко растроган, импровизировал благодарность по-французски, принятую с восторгом. Прощались со мной со слезами».

В Петербурге Мицкевичу неожиданно повезло — он не только договорился об издании поэмы, но и с успехом хлопотал о разрешении выезда на родину. Во всяком случае, ответы всех инстанций были самыми обнадёживающими. В Северной столице польский изгнанник ещё теснее сошёлся с Пушкиным:

Шёл дождь. Укрывшись под одним плащом,

Стояли двое в сумраке ночном.

Один, гонимый царским произволом,

Сын Запада, безвестный был пришлец;

Другой был русский, вольности певец, —

вспоминал Мицкевич об одной из встреч с великим собратом по перу.

Весной 1829 года вопрос с отъездом был наконец решён, и благодарный поэт на крыльях полетел в Москву — проститься с друзьями. Прощались с Мицкевичем у Погодина. На последней встрече присутствовали: Пушкин, Аксаков, Верстовский, Козлов, Щепкин, Хомяков.

— В вашем лице я восторгаюсь великим поэтом и люблю человека доброго и чуткого. Будьте счастливы и не забывайте нас, — сказал самый старший из присутствовавших несчастный слепец И. И. Козлов.

Русские поэты видели в польском изгнаннике не только собрата по профессии, но и человека близкого им по духу, по восприятию давящей атмосферы политического режима николаевской России, человека, который чётко видел границу между русским народом и русским царизмом, угнетателем его родины.

Он между нами жил