Сигрид Унсет. Королева слова - Сигрун Слапгард

— Она не идеализирует своих персонажей, поскольку знает, что постижение правды о самом себе облагораживает дух. <…> Мастерство невозможно без таланта, но истинное мастерство всегда больше, чем талант. И дело тут в человечности. Этим мастерством фру Унсет владеет сполна. Именно поэтому ее книги можно проживать так же, как и другие испытанные временем книги.

Писательнице вручили лавровый венок. Не тот, о котором она думала накануне, сидя в одиночестве в гостиничном номере. В отличие от тяжелого венка, что именитые писатели получали в конце жизненного пути, ее был легким и маленьким; его можно было взять с собой в дальнейший путь[463]. Нини Ролл Анкер она призналась в том, что такой прием в Стокгольме и Осло ее порадовал.

Пора было забрать Ханса и отправиться в Лиллехаммер готовиться к Рождеству. Когда поезд приближался к станции, удивлению не было предела: ее встречало море огней, будто в ту декабрьскую ночь все до единого жители города вышли с горящими факелами. Все ликовали, тишина наступила, лишь когда Стиан Кристенсен выступил с небольшой речью; как только он закончил, всеобщее ликование продолжилось. Сигрид Унсет и сыновей отвезли домой в Бьеркебек на санях.

— С такими деньгами вас ждет веселая жизнь, — так поздравил пятнадцатилетнего Андерса его учитель.

— Самые крупные деньги, которые я видел, — 25 эре{71}, — ответил Андерс[464].

Девятилетний Ханс радовался праздничной суматохе, но тоже не заметил особой разницы. Дети привыкли, что в доме много гостей, особенно на Рождество. Вероятно, то, что она раздавала свою Нобелевскую премию другим, большее впечатление произвело на остальных. Близкие же люди, привычные к тому, что она многим оказывала финансовую помощь, совсем не удивились. Но ее мать Шарлотта считала обидным, что платой за щедрость стали новые письма с просьбами о деньгах, — премия не должна была повлечь за собой столько расходов. Сама Шарлотта купила себе «шикарное коричневое шелковое платье от Паулссона», чтобы у Сигрид была самая красивая мама на свете. Она напомнила дочери, что тридцать пять лет назад Ингвальд лежал на смертном одре и все «перевернулось»: «Я по-прежнему вижу перед собой две маленькие худенькие фигурки в синих свитерах с каштановыми волосами ниже плеч и могу слышать, как Рагнхильд кричит: „Сигрид, наш отец умер!“»[465]

Для матери с тремя дочерьми, которая отважно боролась за выживание, но так и не смогла справиться самостоятельно и рано начала получать помощь от секретаря Сигрид Унсет, все это было еще более невообразимым, чем для дочери, выигравшей тяжелую битву и давно переставшей быть бедной. «А теперь будем веселиться! — воскликнула Шарлотта. — Да, жизнь прекрасна!» Правда заключалась в том, что она уже в течение многих лет неплохо жила на прямые выплаты от издательства «Аскехауг» со счета дочери, 125 крон каждый месяц. Уже много лет хозяйка Бьеркебека ни в чем не отказывала членам своей большой семьи.

Сыновья Унсет говорили, что подарки раздавались в больших количествах и самым разным людям. Наверное, мать думала о том, что дочери следовало бы отложить некоторую сумму на черный день, а не отдавать все. Кто знает, вдруг все снова «перевернется»? Но Сигрид Унсет, похоже, считала, что к советам от человека, живущего на ее средства, не стоит прислушиваться. Кроме денег от «Аскехауг» писательницу ждали гонорары от датского издательства «Гюльдендал», которое в то время распространяло книги норвежских авторов за границей. Первый чек после вручения Нобелевской премии был на сумму 2546,65 крон. Примерно в это же время Унсет напрямую пришел чек от ее американского издателя Альфреда Кнопфа на 994 доллара. И это было лишь началом — позже продажи в Америке только возрастали[466]. Следующий чек в этом году был выписан уже на 2861 доллар! И еще один на 1000 долларов. Если так пойдут дела, Сигрид Унсет вполне могла раздать всю Нобелевскую премию и даже больше. Из Швеции, Дании, Финляндии, Германии и большинства стран Восточной Европы деньги текли рекой.

Хотя Сигрид Унсет иногда казалось, что она похожа на тяжело груженные баржи, которые проплывали мимо по озеру Мьёса, именно забота о других наполняла жизнь смыслом. Несколько лет назад на Рождество она купила концертный рояль «Грёндал» за 500–600 крон и радовалась как ребенок, когда дарила его. Мать Шарлотта наслаждалась щедростью дочери, например во время поездки первым классом в Рим, ведь она не видела счетов общей суммой более 15 000 крон.

Сигрид Унсет с радостью дарила подарки своим близким, но могла холодно отказать тем, кто просил у нее денег. Ее щедрость была широко известна, а количество писем с просьбами о деньгах только возрастало. Как она заметила Нини Ролл Анкер, круг ее общения сузился до «нуждающихся мелких крестьян и женщин без вязальной машинки»[467] и сейчас она окончательно уверилась в том, что на Луне нет жизни, поскольку писем она не получала разве только оттуда. Эйлиф Му делал все что мог, чтобы притормозить выплаты «достойным» нуждающимся. Тогда Сигрид Унсет приходилось объяснять, почему они были «достойны»[468]. Сильнее, чем раньше, она видела оборотную сторону славы. Например, когда с ней связался датский журналист и попросил прокомментировать заявление, процитированное в газетах, о том, что она собирается раздать всю Нобелевскую премию: «Как Вы, будучи журналистом, — злорадно ответила фру Унсет, — можете верить тому, что написано в газетах?».

«Премию за вежливость ей бы не присудили» — такой заголовок выбрал для своей статьи немало смущенный журналист[469].

Нет, Унсет не могла ожидать того, что, купаясь в лучах славы, ей удастся остаться в тени, подобно стыдливой фиалке, — об этом несколько лет назад ей напомнил ее друг, Кристиан Эльстер. Когда к Рождеству все уже было готово, у нее появилось желание вспомнить о прошлом и довериться кому-то. Однажды поздним вечером она взялась за новое письмо Нильсу Коллетту Фогту: «После церемонии в Стокгольме я села писать Вам, но порвала письмо — мне казалось, что было нелепо выбирать Вас для своей исповеди. Кстати говоря, в том письме речь шла о желании попрощаться с миром»[470]. Не потому, что она была недовольна, — совсем нет — просто она чувствовала, что эти празднования, по сути, ее не касались. Унсет напомнила ему, что в свое время он учил ее быть честолюбивой. И хотя она сама утверждала, что нельзя совершать поступки только из тщеславия, она считала себя не лишенной честолюбия. Унсет признавала: то, о чем она так отчаянно мечтала тогда, «в той или иной степени» она получила. У нее есть сыновья. «Все же тогда я не знала, что могло успокоить мое сердце». Учитывая скептицизм, с которым она смотрела на норвежскую церковную жизнь, она и не надеялась, что обретет веру. Теперь она смотрела на жизнь совсем другими глазами: «Я оцениваю все происходящее только с одной точки зрения — помогает или мешает это человеку молиться Господу». Последнее предложение письма она дописывала уже глубокой ночью: «Вот теперь я все-таки исповедовалась Вам — и только Господь знает, что Вы об этом подумаете»[471].

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});