Разгон - Павел Загребельный

Стовбун возненавидел его с самого рождения. Был он до этого любимчиком, маленьким диктатором в дружной семье Карналей, неограниченным, своевольным, а теперь должен был делить свою власть с этим соплячком, который кряхтел в темной, подвешенной к матице люльке, да еще, пожалуй, не только делить, а со временем совсем отречься от власти и прав в пользу все того же сопляка!

Ненависть, когда она не подкреплена действиями, как будто и не существует. Стовбун был чужд чувствам абстрактным, он привык все претворять в поступки. В свои четырнадцать лет Стовбун уже знал, что человека спасает только неусыпная деятельность, трудолюбие, неутомимость, в чем бы она ни проявлялась - в добре или зле. Он стал ловить минуты, когда в хате никого не было, мигом влетал туда, бил ребенка, крутил ему кожу на животике, швырял из люльки на глиняный пол, выскакивал во двор, принимался за работу, злорадно прислушиваясь к тому, как заходится от крика малютка.

Прибегала мать, всплескивала руками, рыдая, обцеловывала покрытое синяками тельце своего сыночка, укладывала его в люльку, не могла прийти в себя:

- И что за ребенок - выпрыгивает из люльки, хоть ты его привязывай!

Со временем дитя научилось узнавать своего мучителя и встречало его ревом, как только он появлялся в хате. Но никто не знал истинной причины этого крика, а Гринько был осторожен и научился измываться над малюткой уже так, что тот и не замечал: нападал на Петька, когда тот спал, то есть удваивал свое преступление - нападал на крошку да еще на спящего.

Как он не убил Петька, осталось тайной для них обоих: и для Карналя, и для Стовбуна. Только мать Петька точно подсознательно почувствовала муки своего единственного сыночка, не выдержала и умерла тихо, без жалоб, незаметно, может, в надежде, что заберет в могилу все страдания, которые суждены ее Петьку в жизни.

Когда Петько стал ходить, он хоть и не любил Стовбуна, все-таки обращался к нему: уж очень хотелось покататься на кобыле, за которой присматривая Грицько. А тот охотно удовлетворял просьбы маленького Карналя, поднимал его, бросал кобыле на спину. Но то ли он был слишком сильный, а Петько слишком легкий, то ли делал это умышленно, всякий раз получалось, что мальчуган перелетал через кобылу и падал на землю, больно ударялся, однажды даже сломал руку, но все же не покалечился, не убился, как того хотелось Стовбуну. Стовбун бросил Петька через кобылу и после того, как поджила сломанная рука, но тут Андрий Карналь наконец застукал его на горячем, подбежал, схватил за грудки:

- Ты что же это, махамет, делаешь!

В тот же день он велел Стовбуну убираться вон. Выделил ему часть имущества, дал денег. Грицько подал в суд, но суд присудил еще меньше, чем давал ему Карналь, так он и исчез навеки из жизни Петька и запомнился лишь, как первая враждебная сила, слепая и непостижимая в своей ненависти.

Весны были теплые, уже на Первое мая в Озерах малышня купалась в нагретых солнцем ямах и колдобинах, но то были купания добровольные и самовольные: мальчуганы прятались от матерей, которые вечно боятся простуды и готовы до самого лета кутать своих детей в кожушки и парить им головы в шапках. Уже и когда Петько пошел в школу, у него каждую весну возникали конфликты с мачехой, требовавшей, чтобы он не снимал шапку, пока деревья не покроются листвой, а мальчику не терпелось появиться в школе в картузе первому, он выкрадывал свой белый летний картуз из сундука, прятал его в солому за двором, послушно выходил из хаты в шапке-ушанке, про-маршировывал в ней под окнами, а потом обегал хату за клуней и сараем, вытаскивал из соломы картуз, на его место клал шапку и уже так продолжал свой поход, не весьма смущаясь несоответствием между толстым зимним пальто с меховым воротником и белым картузом. Однажды мачеха, дергая солому, наткнулась на картуз, устроила утром возле стога засаду, поймала Петька за руку, и то-то крику тогда было!..

Но еще задолго до этого события, в шестую свою весну Петько пережил купание вынужденное и чуть не ставшее для него последним. В ту весну Днепр разлился так, как не помнили в Озерах даже старожилы. Лишь отдельные хаты села, находившиеся на холмах, стояли на сухом, и к ним добирались на самодельных плотах и лодках, свозили отовсюду скот и имущество, спали вповалку на полу, на печах и даже в печах. Петько подкараулил, когда отец с мачехой, бредя по колено в воде, выносили из залитой по самые окна хаты всякую утварь, мгновенно схватил широкое деревянное корыто и пустился на этом судне в плавание от крыльца к погребу. Корыто понесло по течению, Петько стал грести руками, перегнулся на одну сторону, корыто перевернулось, он бултыхнулся в воду и... почему-то не достал дна. Крикнуть он даже не успел, все произошло слишком быстро, вода сразу окружила его со всех сторон, уже была над головой. Он еще увидел причудливо уменьшенное и пожелтевшее солнце, которое изо всех сил пыталось пробиться к нему сквозь зеленоватую воду, но пробиться почему-то не могло, успел подумать о том, что утонул, и уже никогда не вынырнет, и не увидит ни солнца, ни травы, ни сварливой мачехи, ни своего единственного на свете отца, и как раз в этот момент отцова рука, ухватив Петька за чуб, вытащила его на поверхность. Вода струилась с мальчишки. Мачеха принялась за свои проклятия, но отец цыкнул на нее, ничего не сказал сыну, посадил его в лодку, несколько раз сильно провел ладонью по волосам, сгоняя с них воду. Потом спросил:

- Испугался? Вот так мог и утонуть. Вода шуток не любит.

После наводнения в Озерах развелось видимо-невидимо лягушек, мышей, крыс и гадюк. Старая Колесничихина хата была близко от воды и держалась лишь благодаря каменному фундаменту, истлевшее крыльцо рухнуло, и в хату теперь приходилось пробираться через завалы старых досок. Во всех образовавшихся западинах, щелях плодились гадюки и ужи. Старые гадюки лениво грелись на солнце посреди двора, не пугаясь людей. Маленькие гадючки, величиной с карандашик, сновали в спорыше, так что и не разберешь, где трава, а где гадючата.

Михайло после стычки с Карналем съехал со своим семейством, теперь Карнали жили в этой развалюхе одни, мачеха грызла Андрия, что он думает только о колхозе, а о жилье для семьи не заботится, и их когда-нибудь придавит во сне. Петько же был уверен, что если и впрямь завалится старая хата, то не от старости и не оттого, что подмыта наводнением, а от крика мачехи. Как-то в воскресенье он проснулся, когда взрослых уже не было дома, в окно светило большое солнце. Оно ежедневно выкатывалось из-за Стрижаковой горы, большое, чистое, слепящее, потом забиралось на такую небесную высоту, что казалось совсем маленьким шариком, но почему-то припекало оттуда так неистово, что даже само словно бы чернело от собственного жара, а выгорев за день, угасало, расплескивалось малиновым кругом, медленно убиралось с неба и таяло в изгибе Днепра, где-то за песчаными холмами Куцеволовки.

Но в то утро солнце только-только выкатилось из-за Стрижаковой горы, светило весело, блистало щедро, высвечивало каждую морщинку на земле, каждый уголок в хате. Протирая заспанные глаза, Петько глянул с печи на стол, где под чистым рушником угадывался оставленный для него завтрак, на темный, резной, еще материн сундук, в котором был таинственный ящичек, обклеенный привезенной матерью из Таврии красивой картинкой: зеленое поле сахарной свеклы - и посреди этого поля какая-то странная, неведомая в Озерах машина, о предназначении которой Петько так и не успел спросить. Но не о ящичке подумалось полусонному мальчишке, когда взгляд его скользнул по полу вдоль сундука. Потому что оттуда выползала, точно выстреливаемая какой-то безмолвной силой, гигантская серая гадюка, такая безмерно длинная, что не умещалась между сундуком и лежанкой. Уже голова поднималась над лежанкой, уже ее черные немигающие глазки уставились на перепуганного Петька, а хвост все еще скрывался под сундуком. Петько отшатнулся за выступ печи, но ужас вытолкнул его оттуда, мальчик снова посмотрел вниз, гадюка на половину своей длины уже стояла столбом над лежанкой, сейчас бросится туда, а потом на печь, на него...

- Тату-у-у! - охваченный смертельным ужасом, закричал Петько, закричал не в надежде, что отец в самом деле услышит его крик, а просто от отчаяния, так как ни отца, ни мачехи не могло быть дома в это воскресное утро: отец, наверное, как всегда, в колхозе, где у него не бывает ни выходных, ни праздников, а мачеха либо на базаре, либо в церкви, куда она тайком ходит, несмотря на запреты Карналя.

Но, видно, такое отчаяние звучало в голосе Петька, что не мог не услышать этого Андрий Карналь, он, к счастью, был дома и рубил возле сарая сухой тальник на растопку печи. Как был с топором в руках, вбежал в хату, увидел гадюку, которая и впрямь уже целилась на печь, бросился на нее, рубанул топором, рубил и змеюку, и лежанку, наверное, выгонял из себя страх за ребенка, а может, и ярость на эту старую никчемную хату и всю не очень удавшуюся жизнь.