Разгон - Павел Загребельный

Мачеха вскоре смекнула, к какому оружию обратился мальчуган в необъявленной войне с нею, и, убедившись, что мирные способы не дают никаких утешительных результатов, исчерпав все возможности наладить отношения с пасынком, перестала сдерживать свою натуру и использовала каждый случай, когда Петько вынужден был подойти к ней. Применяла мачеха, как правило, подручные средства: лозину, тряпку, веник, рогач. Что держала в руках, тем и била, поучала Петька, неизменно сопровождая свои действия словами:

- У людей дети как дети, а тут мамула чертов! Да назови ты меня хоть ведьмой, хоть холерой, хоть заразой, если уж не хочешь ни матерью, ни Одаркой Харитоновной, ни теткой звать!

Десять лет, до самой войны, продолжались эти Петриковы увертки, умалчивания, и никто не вмешивался, никто не пришел на помощь ни мачехе, ни ему, хотя, конечно, сочувствия были и одной стороне, и другой. Один только их сосед по хате, Михайло Андриевский, высокий равнодушный мужик с вечно прилепившимся к нижней губе толстым бычком от цигарки, щуря хищные ястребиные глаза, подзуживал Одарку Харитоновну:

- А ну, стукни его, Одарка, пусть знает свой карналевский колхоз!

Дети лишены возможности выбирать. Они обречены или на сплошное счастье, или на несчастье, как уж кому повезет. Петько получил мачеху пятилетним, соседа Михайла имел в хате от рождения. Хата их не была похожа ни на какую другую в селе, хотя там можно было найти множество чудес. Длинная-предлинная, глиняная, как и все озеровские хаты, но на каменном фундаменте, с широкой старосветской завалинкой, окна с резными, хоть и отрухлявевшими наличниками, крыша из камыша, карниз под крышей тоже резной и когда-то, видно, крашенный в красный цвет. Хата была поделена на две половины большими сенями, которые, в отличие от других хат, в задней стене имели окно, так что это были вроде и не сени, а как бы еще одна проходная комната. В ней летом всегда царила прохлада, пахло дынями и медом, а зимой из окна был виден искрящийся снег в дедовом огороде и синицы, порхающие в ветвях абрикосового дерева. Главное же в этой хате было крыльцо. Высокое, деревянное, все в окаменевшей пене резьбы, старые высохшие доски таинственно тарахтели под ногами, четырехугольные столбики, держащие на себе замысловатый козырек, еще сохраняли в резных узорах остатки той же красной краски, что и на карнизе, вытертые старые скамьи с двух сторон крыльца так и приглашали посидеть, поелозить на них, дотирая уже и без того протертые на известных всем местах брючонки. Под крыльцом вечно гнездились куры, иногда метнется туда рыжевато-белая ласка, случалось, заберется даже хорек, вызывая ужасающий куриный переполох. С крыльца хорошо был виден весь двор: сарай, амбар, конюшня, навес для телег и саней, погреб, хлев для свиней, главное же - рига высокая: с огромной дверью, в которую могла въехать арба со снопами, и с маленькой - для людей; те и другие двери ярко-красные, даже в глаза била та краснота, ни у кого в селе не было такой риги и таких красных дверей, хотя тут и любят праздничность для глаза. Хата эта принадлежала когда-то казаку Колеснику, имевшему дворянское звание (от него и улица стала называться Дворяновкой), но все его дворянство составляли три гектара земли в Рябцевом (Рябцево лежало в таких глубинках степи, что Петьку казалось таким же далеким, как Кавказ, где служил в армии дядько Дмитро, или Таврия, где у колонистов когда-то батрачила покойная мама) да этот двор, правда, заставленный всеми необходимыми строениями, но известно, что одни строения еще не составляют сельского хозяйства. Правда, без хаты и без всяких там халабуд для всего живого не удержишься на этой земле, несмотря на всю ее щедрость и буйное цветение. У вдовы Колесника, старой Колесничихи, не было ни детей, ни родственников, и, умирая, она завещала свою хату и всю усадьбу двум соседским парубкам-однолеткам и голодранцам по совместительству: Андрию Карналю и Михайлу Андриевскому. Они поселились в разных половинах хаты. Карналю досталась половина с русской печью, в Михайловой же половине печи не было, а стояла посреди комнаты высокая голландка. Карналь женился на бедной батрачке Варке, все богатство которой состояло из вышитых ее собственными руками рушников, заработанных в Таврии платков, двух шерстяных юбок - черной и зеленой, белой дубленки, старинной керсетки[2] и нитки монист, которые представлялись тогда немыслимым сокровищем, а впоследствии оказались простым разноцветным стеклом. Михайло же, высокий, жилистый, насмешливый парубок, каким-то образом влюбил в себя Катрю Вуркоброневну, дочку самого богатого в селе человека. Старый Вуркоброн конечно же не преисполнился восторгом при известии о дочкиной влюбленности и на брак согласия не дал. А когда Катря все-таки убежала к Михайлу, он проклял и ее, и зятя, и, на всякий случай, весь их будущий приплод, то есть всех детей, которые у них появятся. У них родилась дочка Нацька. Петьку было пять лет, Нацьке - три, ничем особенным она не отличалась, кроме быстрых, как у матери, черных глаз да еще тем, что вместе с матерью зачем-то ела мел и всегда ходила с белыми, как у утопленников, губами.

Соседи редко живут в согласии, но Андрий и Михайло как бы задались целью доказать миру, что разъединяет только богатство, бедность же объединяет и братает: жили они воистину по-братски - ни ссор, ни недоразумений, и дети их сновали по обеим половинам хаты, не различая, где свое, где чужое, и вся эта усадьба тоже стояла не поделенная между ними, так как поначалу они ничего не имели, потом Карналю красноармейцы оставили раненую серую кобылу, он ее вылечил, купил еще теленка и вырастил корову, а Михайло так ничего и не приобрел, да он и не хотел приобретать, пренебрежительно плевал сквозь зубы, посмеивался: "Будет у тебя кружка молока, так разве не дашь моей Нацьке?" В самом деле, молоко пили Петько и Нацька одинаково, наверное, и пасли бы корову вместе, если бы Нацька была хоть немного постарше.

Колхоз они задумывали организовывать вдвоем, даже название придумывали сообща, а потом вдруг Михайло стал ожесточеннейшим врагом и "Красного борца", и Андрия Карналя. Привел во двор гигантского вороного жеребца Арана, дикого зверя, с красными, чуть ли не огнедышащими ноздрями, с желтыми, огромными, как крупные желуди, зубищами, запер его в конюшне, где перед тем стояла отведенная ныне в колхоз Карналева кобыла, повесил на дверь черный тяжелый замок, закричал Андрию:

- Пусть стоит - и не вздумай присылать ко мне Зота Саличенко!

- Где же ты раздобыл такого зверя? - насмешливо спросил Карналь. Все село знало, что Арап принадлежит кулаку Вуркоброну, который, чтобы уберечь жеребца от обобществления, решил спрятать его у зятя, забыв и о своих проклятиях, и о Михайловой дружбе с таким же голодранцем, как он сам, Карналем.

- Купил, - с вызовом сказал Михайло.

- На какие же средства ты купил его?

- Вшей коробочку в Кременчуг на ярмарку отвез, продал - и купил! Понял? А тебе еще скажу: не шли Зота, не то порешу!

Зот Саличенко был существом загадочным. Жил на краю села, у самых плавней, даже самый низкий весенний паводок заливал его хату по окна, и тогда Зот с женой Уляной и двенадцатью детьми забирались на печь и оттуда посматривали с любопытством: поднимется ли вода еще или уйдет. Как-то так обходилось, что вода отступала, не добравшись до печи, все дети оставались целыми, но она смывала со стен побелку, и хата стояла до следующего паводка, как пестрая корова, - снизу рыжая, выше окон хоть и довольно грязная, но все-таки белая. Белить хату заново Зот жене не позволял - не на что было купить побелку, а еще - не любил напрасно траты сил, ведь в следующую весну снова придет в огород днепровская вода и снова слижет мел со стен, оставив после себя только безнадежную рыжину.

Детей своих Зот называл не обычными именами - Иван, Петро, Василь, Мотря, Катерина, - а по-своему, ласкательно: Ваненя, Петеня, Васеня, Мотеня, Катеня. Этим он сразу как бы возвышался над всеми другими отцами в Озерах, так как по двенадцать детей имели и другие, но придумать им такие красивые и непривычные имена как-то никому не приходило в голову. Внешне Зот относился к самой неказистой части мужского населения Озер. Маленький, болезненный, вечно ободранный, волосы, что когда-то росли, наверное, как и у всех людей, на голове, по неведомым причинам перекочевали на лицо, на черепе остались лишь реденькие кустики, зато на щеках чернели такие чащи, что в них хоть волкам выть. Имущества у Зота никакого не было, харчей тоже, в огороде у него все вымокало, а потом выгорало от зноя, просить он тоже ни у кого не просил - был гордым. Как жил, чем кормил своих детишек и свою плодовитую, как земля, Уляну, никто бы сказать не мог. Если бы существовал господь бог, то и тот, видимо, вряд ли сумел определить, чем держался на свете этот странный человечек. Одним словом, хозяин такой, что и комар на окне не продержится - сдохнет.