Разгон - Павел Загребельный

С Норбертом Винером уж никак не соглашался Панько Нескоромный, считавший, что на свете все подчинено точному расчету, все имеет свое место, беспорядок же относится к явлениям преступным, в чем можно довольно легко убедиться по поведению Панькова соседа Ивана Трофимовича.

Все было очень просто: Панько держал кроликов, Иван Трофимович - ружье двенадцатого калибра. Зимой Иван Трофимович полеживал на печи, греясь в тепле и принюхиваясь к вкусному аромату пирожков, которые его Палажка вынимала на жестяном противне из печи. Иногда он от нечего делать посматривал в маленькое оконце, из которого был виден весь его сад, а за садом - стена Панькова сарая. Снег, мороз, все мертво. Грустновато чернеют яблони и груши. Даже не верится, что повиснут на тех искривленных, как руки у ведьмы, ветках краснобокие яблоки и желтые, величиной с глечик для молока, груши. И вдруг зоркий глаз Ивана Трофимовича замечает что-то серое, прыгучее, лохматое.

- Нюсик! - кричит он сыну. - Давай ружжо!

Сын подает ружье, Иван Трофимович отодвигает оконце, прицеливается: "Б-ба-бах!"

- Гиник! - это уже другому сыну. - Сбегай в сад, я зайца подстрелил!

Но пока Гиник, обувшись в валенки и накинув кожушок, выскакивает из хаты к так называемому зайцу, из-за сарая уже бежит Панько и грозит на открытое запечное оконце темным кулачищем.

- Что ж ты, махмет, опять моего кроля застрелил?

- Заяц! - кричит в оконце Иван Трофимович.

- А я тебе говорю: кроль. Сам из клетки выпустил.

- А я говорю: заяц!

- Кроль же! Мой!

- Заяц!

- Кроль!

Гиник стоит возле дядька Панька, протягивает руку, мол, отец велел, чтобы я принес домой.

- Говорю же тебе: кроль! - уже чуть ли не милостыню выпрашивая, обращается к оконцу Панько.

Оконце смеется раскатисто и разгонисто:

- Пока прыгал, может, и был кроль, а раз я его убил, то уже, выходит, заяц.

- Да кроль же!

- Кроль - это когда в нем дроби нету. А тут дроби-сеченца копеек на пятьдесят я вкатил. Заяц! Отдай малому, а то как пальну!

Ясное дело, Панько слишком темный человек, чтобы иметь представление о теории систем, о невозможности предвидеть поведение и состояние той или иной системы в будущем, о том, что любая изолированная система может коренным образом изменяться, когда ее изолированность будет нарушена. А что такое кролик, пока он бегал у Панька во дворе и даже в саду Ивана Трофимовича? Это действительно своеобразная биологическая система, изолированная от Ивана Трофимовича, называемая Паньком по каким-то одному ему ведомым соображениям словом "кроль". Когда же этой системе вогнали в ее серый пушистый бок пригоршню свинцовой дроби, она уже не является тем, чем была до сих пор, и уже Иван Трофимович имеет право, исходя из своих действий, назвать ее так, как ему кажется целесообразным и оправданным, то есть словом "заяц". Таким образом, он лишь на неуловимый промежуток времени создает беспорядок в порядке, который господствовал в воображении Панька, и искусственно, с помощью ружья и меткого глаза, создает новый порядок, из которого, собственно, и начинается наука, впоследствии, когда уже ни Панька, ни Ивана Трофимовича не будет на свете, - названная наукой управления.

Ох, если бы все детство наполнено было только веселыми приключениями и смешными дядьками, в поведении коих со временем можно будет шутя отыскать корни кибернетики, генетики и всех самых неожиданных наук и теорий!

2

В феврале пятьдесят первого года Карналь получил от отца письмо.

"Дорогой сынок Петрик!

Прежде всего сообщаю, что я сегодня отметил выходной день и день голосования за депутатов в Верховный Совет. У нас при участке был устроен так называемый бухвет, где была и бочка пива. Кто пришел рано, тот напился. Я один пошел рано и выпил бокалов 3. Потом пошла ко мне хорошая братия, у меня уже до вечера посидели за столом, это отметили день свободный.

Теперь опишу, что у нас делается. Дома все в порядке. 19 февраля отелилась коровка, привела телку хорошую, это уже подряд 4 телки. Отелилась утром, а ночью был крепкий мороз и была пурга. Я насилу внес теленка в хату, очень было тяжело. Теперь в хате сразу стали привязывать, не то такое шкодливое, уже и на лежанку скакало, а теперь с Одаркой Харитоновной, твоей мачехой, в хате. Она к нему гомонит, оно слушает, хлеб научила есть. Опишу тебе, что в воскресенье 18/II помер наш любимый дядя Логвин, а твой дедушка. Это был у нас последний родной дядя Логвин, которого мы в этом году часто проведывали и выпивали с ним, а он нам песни пел и свою вот эту, Шевченкову "Ой, крикнули cipi гуси" - чаще всего. Теперь нет дяди Логвина. Он у нас по старости немного приболел, и сидел, и лежал, а тогда написали телеграмму Грицьку в Днепропетровск, Грицько приехал, дядя Логвин сел с Грицьком вечером, и пол-литра выпили, чаю попили и легли спать. А наутро встали, а дядя Логвин уже готовый, умер тихо и спокойно. Вот так мой тато, а твой дедусь Корпии, да его батько, а уже мой дедусь Федир, легко умирали, кабы и мне так умереть, я бы ничего другого и не хотел. В воскресенье 18-го в два часа дня похоронили в саду возле хаты, а вечером сделали поминки. Сошлось немного старых бабусь, а то все мы, братья: Илько, я, Грицько, Федир Левкович, и как начали с вечера пить горилку и петь песню дядька Логвина, которую он любил: "Ой, крикнули cipi гуси", то и поминали до двух часов ночи, и вышло все по порядку.

Теперь опишу, какая у нас погода. Начало таять, вода с гор течет, скоро будет весна. У нас в хозяйстве курочки несутся, корова доится, телушка попрыгивает в хате, свинью кормим лучше, чем сами едим, не знаю только, что будет из нее. Дамка скоро опоросится, пчелок уже одна семейка погибла, не хватило харчей, и другие, кто знает, выдержат ли, пока что кормим, да не знаю, что будет дальше, уже у многих повымерзли. Теперь прошу тебя, Петрик, передавай привет от меня Айгюль и прошу: напиши мне письмо, а то я все жду.

Пока до свидания, остаюсь я твой батько и целую крепко.

Андрий Карналь".

У них с отцом была удивительная любовь друг к другу. Началась со смерти матери. У Карналя не было никого на свете, кроме отца, но проявлять свои чувства он стеснялся. Отец тоже принадлежал к людям сдержанным, так что со стороны могло показаться, что они относятся друг к другу как-то словно бы небрежно, что ли. Когда Карналь пытался вспомнить проявления отцовой нежности к нему, то ничего не приходило на память, разве что покупка велосипеда и плакаты. Велосипед отец купил Петрику, еще когда тот учился в пятом классе. Ездил для этого в Днепропетровск, долго искал, стоял весь день в очереди, привез хромированное чудо Харьковского велозавода, всем хвалился, что заплатил целых семьсот пятьдесят рублей, рад был тому, что в селе еще ни у кого не было именно такого велосипеда, вспоминал о том велосипеде и после войны, но тогда уже сын посмеивался над отцом: "Были деньги, вот и купил, тоже мне нашел чем хвастаться". Зато плакаты - это и впрямь было что-то особенное, сугубо карналевское. Отец любил, чтобы у него на все революционные праздники "гуляли" дома. Жили они тогда в большой кулацкой хате, проданной отцу сельсоветом, места хватало, вот и собирал отец своих друзей, приходило человек тридцать. Ели, пели песни, а чтоб не забывали, ради чего собрались, отец накануне говорил Петьку: "Будем гулять на Восьмое марта, нарисуй, Петрик, плакат". И Карналь брал бумажные обои, разрезал их на узкие полоски, склеивал, выписывал большими буквами: "Да здравствует Восьмое марта - Международный женский день!" Так же и к Первому мая, и к Октябрьским, и на Новый год. Лозунг висел у гостей перед глазами, каждый мог прочесть написанное Петьком, каждый, кто хотел провозгласить тост, провозглашал его, не задумываясь тяжко, просто по тексту Петька. Малому было чем гордиться, и в те минуты сердце его преисполнялось такой любовью, такой нежностью к отцу, что он готов был при всех кинуться ему на шею, целовать колючие щеки, плакать от избытка чувств. Но он сдерживался, ибо разве же не относились все Карнали к самым сдержанным в Озерах!

Уже после войны, когда Карналь приезжал к отцу вместе с Айгюль, высочайшим проявлением нежности между ними было... бритье отца. Отец умышленно не брился целую неделю перед приездом сына, знал, что тот привезет какую-то особенную бритву, и тот действительно привозил, и в первый же день происходил торжественный ритуал отцова бритья, а потом одеколонивания, поскольку невестка всякий раз привозила для старого Карналя какой-то особенный одеколон. Отец взбадривался, молодо блестел глазами, потирал руки: "Лет сорок сбросил, спасибо вам, детки!"

Когда умерла мать, отец долго не женился. В селе говорили: "Карналь по молодицам ходит". Петько не знал, что такое "ходить по молодицам". Однажды был случай в степи возле Топила. Пообедав, селяне имели привычку подремать в холодке, а холодок был только под возами. Взрослые пристраивались под возами, детвора гнала поить коней к Топилу, забавлялась возле воды в глубоченных глиняных ярах, которые начинались возле Топила и извилисто тянулись аж до Стрижаковой горы. Петько почему-то не побежал в тот день с хлопцами, оказался среди взрослых, его не замечали, а потом кто-то увидел, испуганно закрыл от него близко стоящий воз. "Не гляди, Петрик! Отвернись!" Если бы не было такого неожиданного предостережения, он, может, и не обратил бы никакого внимания на тот воз, но когда у тебя перед глазами потная дядькова спина, заслонившая полсвета, непременно хочется выглянуть из-за той спины и хотя бы краешком глаза взглянуть на запрещенное. Петько выглянул из-за этой спины, шмыгнул взглядом в тень под возом, образованную свесившейся чуть не до самой земли попоной, увидел под телегой Мотрону Федотовну, жену сельсоветовского секретаря, и отца своего Андрия Карналя. Блеснуло белое женское тело, и Петько, сам не зная отчего, заплакал и, плача, побежал к Топилу - бежал куда глаза глядят, в бессильных слезах перед непостижимостью взрослого мира.