Разгон - Павел Загребельный

Все эти, прямо говоря, обширные знания Петько Карналь получил уже на четвертом году своей жизни, а может, даже и раньше, как это ему опять-таки удалось выяснить впоследствии методом хронологических сопоставлений, Оказалось, что он прекрасно помнит, в каких галифе (синие диагоналевые с красными стегаными подшивками сверху, достававшие дядьке почти до подмышек) пришел из армии дядько Дмитро, а еще перед тем - какие детские книжечки с рисунками и почти без текста присылал он с Кавказа, где служил в армии. Вернулся; же дядько Дмитро из армии тогда, когда Петьку было всею лишь три года! Следовательно, память держится в тебе чуть ли не с колыбели. Потому что Петько упрямо доказывал всем своим многочисленным родственникам, что помнит свою покойную маму, даже не так саму маму, как большие, величиной с горшочки, яблоки, которые она ему всякий раз давала, когда он приходил к ней в дедушкину хату, где она лежала на глиняном полу, умирая, и где пахло мятой, любистком и еще чем-то мягким и ласковым, как мамин голос. Помнил ли Петько или только хотел помнить маму, сказать трудно, но все изо всех сил старались убедить его, что он был тогда слишком мал, только-только встал на ноги, и еще такой глупый, что не мог даже понять того, что мама его умирала. Не знал он ни смерти, ни рождения, не знал ничего, лишь ходил по соседям, когда они садились обедать, и всюду - у Феньки Белоуски, у Якова Нагнийного, у Антона Раденького, у Параски Радчихи и у своего деда Корния - кричал: "Где моя большая ложка?" И все-таки страшно подумать, как много может вместиться уже в первые три года твоей жизни даже тогда, когда ты не вырастаешь ни гением, ни полководцем, ни даже футболистом!

Действительно, вышло так, что он и не заметил маминой смерти. Воспринял ее как переход в какое-то непостижимое, недоступное разуму состояние: между небом и землей, нечто вроде полосы света, прозрачная дымка, просвеченная розовым солнцем, крыло теплого тумана, которое увлажняет тебе глаза тихими слезами. Уже впоследствии, став академиком, не верил ни в метампсихоз, ни в поэтичные байки о белых журавлях. Продолжал верить в светлую дымку между небом и землей, видел там свою мать, и чем старше становился, тем видел отчетливее. Но кому об этом расскажешь? Разве что на годичном собрании Академии наук?

До трех лет ты проходишь свои сельские университеты и овладеваешь всеми энциклопедическими знаниями своего окружения, не ограничиваясь примитивными вещами быта и орудиями производства типа ложки, прялки, ступки, плуга, бороны, лопаты, верши, корзины, - а попадаешь, так сказать, в сферы высшие в ведьмологию и демонологию, в космогонию и астронавтику, в гидрологию и естествознание, в которые озеряне по возможности тоже пытались сделать вклад, спокойно и щедро даруя миру свои "сверхнаучные" открытия. К таким спокойным и уверенным открытиям принадлежало, к примеру, выражение: "Камни растут". Камни росли везде: в Тахтаике, на той стороне Днепра - в Мишурине и в Куцеволовке, но более всего - возле Заборы. Они чернели среди бесконечных песчаных кос вдоль Днепра, большие, круглые, таинственные, не камни, а какие-то словно бы звери из древних миров. Камни были побольше и поменьше, некоторые лишь выглядывали из песка своими круглыми темными спинами, некоторых и совсем еще не было видно, а на следующую весну, после того как Днепр заливал плавни, а потом отступал, укладываясь в свое русло, хлопцы бежали к Заборе и видели, как за зиму выросли камни. Те, что прошлый год только выглядывали из песка, уже разлеглись под солнцем лениво и нахально, а рядом появились новые, еще несмелые, но упорные и настойчивые. Это относилось к таким же непостижимым явлениям, как, например, появление теленка у коровы. Вот ходила корова, ничего не было, а потом надулось у нее брюхо, ее перестали доить, стала она стельной, в конце зимы отец с мачехой на рассвете куда-то исчезли, прихватив фонарь "летучая мышь", а когда вернулись через полчаса, отец нес мокрого, худенького, нежного и беспомощного теленочка на руках. Теленочек сразу же пытался встать на ножки, а ножки дрожали, подгибались, подламывались, он падал на подостланную мачехой солому, но снова и снова поднимался, пока не добивался своего. А потом рос быстро и незаметно, как камень возле Заборы, а может, это камни возле Заборы росли так, как бычки и телочки в селе, - неизвестно, откуда берутся те и другие, хотя одни - живые, а другие - неживые.

Сказать, что Петьку уже сызмалу не терпелось узнать, откуда же берутся телята или камни возле Заборы, значит сказать неправду. Тайн слишком много, чтобы цепляться за каждую, а ты все-таки один, кроме того, тайны на то и существуют, чтобы их воспринимать как данность, тем временем погружаясь в собственную жизнь, которая приобретает размах с каждым днем и с каждым часом, разветвляется, расплывается, заливает все вокруг, как весенняя днепровская вода плавни.

Озера принадлежали к тем редкостным даже на Украине селам, в которых можешь прожить всю жизнь и так до конца и не узнать, не охватить этот удивительный мир с его травами, ветрами, окраской дня и ночи, дождями, звуками весен и тишиной зим, с шафранным сиянием лета, человеческим гомоном и птичьим щебетом, отчаянными набатами пожаров и всплеском красных флагов в праздники, с троицей и диким обжорством, с полным отсутствием истории прошлого и громом истории новой, со снами и громами, голодом и дерзостью, рождениями и смертями, изменами и убийствами, кражами, жестокостью и чувствительностью. Село тянулось вдоль Днепра, может, на десять, а, может, и на все пятнадцать километров - от Круглого до Шматкового, вширь оно простиралось между плавнями и глиняными горами, на которых синела степь, тоже километров на шесть, а то и больше. Хат в нем никто никогда не считал, людей, кажется, тоже, оно раскинулось вольно, среди левад, в них заходила каждую весну (почему-то всегда ночью) днепровская разбушевавшаяся вспененная вода, сливаясь с водами длиннейшего Дойнеджанского озера и всякий раз затапливая хату Сергея Антипча, который отчаянно кричал в угрожающей темноте: "Спасите, кто в бога верует!" Искони Озера делились на концы, которых насчитывалось, может, двадцать, а может, и тридцать, назывались они так: Дворяновка, Бульшовка, Калопы, Круглое, Гладырево, Рогачки, Гармашовка, Дворниковка, Яковенки, Педанивка, Фени, Матвеевка, Махтеи, Конюховка, Тахтайка, Дубина, Вуркоброновка, Лесок, Яремы, Жиловка, Семеняки, Кучугури, Моргуновка, Шматковое.

Центральная "географическая зона" называлась просто - Село. Там стояла огромная деревянная церковь, были лавка, сход, впоследствии ставший сельсоветом, жил поп, в хате которого на Петьковой памяти разместилась семилетняя школа, на площади собирался дважды в неделю базар, а по большим праздникам - ярмарки; там жили казаки бывшей Озерянской сотни, так как село, хотя и существовало, кажется, испокон веку, помнило еще набеги Батыя и половцев, о чем свидетельствовали Половецкое урочище за Кучмиевым глиняным оврагом и Татарские могилы на Химкиной горе, но наибольшего своего расцвета достигло после Переяславской Рады, когда очутилось на отрезке нейтральной территории между землями Запорожского казачества, Российской империи и Польши. Тогда чуть ли не со всей Украины сбегались сюда все, кто не хотел быть ни под казацкой старшиной, ни под русскими дворянами, ни под польскими палами, и село стало своеобразным заповедником украинских фамилий, которых тут насчитывалась сотня, а то и тысяча и которые никогда, кажется, не повторялись: что ни хата, то фамилия, в которых, вообще говоря, не было ничего необычного, но их сосредоточение в одном и том же селе всегда казалось Карналю явлением редкостным. Были там: Власенко, Рыбка, Шевченко, Дудка, Яременко, Слесаренко, Нестеренко, Загреба, Супрун, Веремий, Проскура, Довж, Давыденко, Емец, Загривный, Тимченко, Кобеляцкий, Капинос, Литовченко, Литвиненко, Москаленко, Марьяненко, Мищенко, Надутый, Полежай, Поляшенко, Пирский, Резниченко, Руденко, Смильский, Тимошенко, Тесля, Твардовский, Федоренко, Цыганко, Швирник, Ященко.

Крестьяне от природы анархисты. Они если и признают над собой власть, то только власть земли, хотя и здесь взаимоотношения складывались запутанные и мучительно темные, как сама земля. Здесь не любили начальников, и отсюда презрение ко всем, кто носил фамилии, из которых проглядывали столетия угнетения и унижения человека труда. Озера как бы с помощью каких-то непостижимо стихийных сил очищались от таких фамилий. Не стало ни Сотника, ни Хорунжего, ни Попенка, ни Дьяченка, ни Полевого, ни Ланового, никакой старшины, никаких служителей культа, одни только вольные люди - беглецы, отчаянные головы, перекати-поле, и, следует сказать, никто не печалился о носителях вельможных или просто значительных фамилий, полностью довольствовались своими и надеялись на приход времен, когда "кто был никем, тот станет всем". Может, единственная фамилия, по которой на самом деле затосковали Озера уже после революции, особенно после Великой Отечественной войны, была фамилия Озерного, которая должна была принадлежать селу по всем законам словообразования. Однако знаменитый Марко Озерный очутился почему-то по ту сторону Днепра в Мишурином Рогу, и озерянам осталось утешать себя разве тем, что, наверное, предки Озерного все-таки происходят из их села и когда-то переправились на ту сторону и никто не догадался задержать их здесь.