Разгон - Павел Загребельный

Они наконец приехали. Собственно, только Кучмиенко показалось, что добирались до Михайловского переулка слишком долго. На самом же деле пролетели через сонный город метеором. Анастасия заперла машину, спрятала ключи в сумочку, достала ключи от квартиры. Кучмиенко тяжело переводил дух, сбрасывая с себя помятость и позорную потливость.

- Габариты не по мне, - не то пожаловался, не то специально хотел принизить себя, ибо перед женщиной принижаться всегда полезно. Это поднимает ее в собственных глазах, и тогда она сразу к тебе добреет.

Анастасия молчала.

- Место у вас чудесное, - снова попытался завязать разговор Кучмиенко. - История и современность.

Трудно было представить себе что-нибудь глупее, но и это для него оказалось вершиной мудрости.

Молодая женщина в светлой темноте, в сонном безлюдье древнего киевского переулка показалась Кучмиенко особенно очаровательной, но должна же в ней проявиться и жестокость к нему, если она в самом деле... с Карналем.

- До свидания, - сказала Анастасия, но сказала это как-то словно бы неуверенно, подала Кучмиенко узкую, сухую руку.

Он схватил эту руку, не отпускал, лихорадочно рыская по закуткам своего мозга, выискивая способ задержать Анастасию, задержаться возле нее.

Ясное дело, для него уже достаточно было и этого, чтобы утешиться. Он стоит возле ее дома, держит ее руку. Карналь этого не имел, не мог иметь. Ну, разговоры, ну, общая поездка, ну, сидение в вагоне, ну, какие-то там неуловимые токи симпатии, может, даже намеки на нечто большее. Но ведь не то, что у него, не то, не то!

- На каком вы этаже? - спросил он, не выпуская ее руки.

- На восьмом. Предпоследний этаж, по мировым стандартам считается самым удобным. У меня вид из окон...

Не сказала "у нас", сказала "у меня", следовательно, хотела подчеркнуть, что живет одна. Но Кучмиенко не хотел вспугнуть пташку.

- Странно, - хихикая, сказал он, - весь вечер пили вино, даже водку, а хоть бы в одном глазу! Сплошная трезвость!

- Я тоже трезвая, будто пила воду, - Анастасия попыталась высвободить руку, но сделала это без надлежащей решительности.

- Вы напомнили о воде, а мне, поверьте, так хочется пить, что просто погибаю. Запеклись губы, нёбо покрылось коркой и потрескалось, как дно в высохшей луже.

Он не жалел себя, унижался изо всех сил. Слабые не страшны!

- Не знаю, чем вам помочь, - сказала Анастасия. - Разве что принести вам воды?

- Ну что вы, носиться с водой с восьмого этажа! Уж если вы так любезны, то я вместе с вами поднимусь на лифте, и вы дадите мне через дверь, или как там...

- Разбудим соседей. Поздно. А подо мной знаете кто живет?

- Кто же?

- Марчелло Мастроянни.

- Кто-кто?

- Так мы называем шофера академика Карналя.

- Ах, этот лопух, этот лодырь! Да он спит так, что его водородной бомбой не разбудишь! Он и на работе спит без просыпу. Целыми днями храпит в машине.

Кучмиенко решил, что Анастасия не возражает, и тихонько подтолкнул ее к подъезду.

- Погодите, - удивилась она. - Я же ни на что не согласилась. Мы не составили плана вашего... водопоя.

- Это займет какую-нибудь минутку, не больше. Не тревожьтесь. Я тихо. Ваших никого не разбудим. Я, знаете, как мышь. На площадке, возле лифта, не отпуская лифта и не закрывая дверей...

Она никак не откликнулась на его намек о тех, кто живет в квартире, и это еще больше убедило его, что Анастасия живет одна, хотя уверенности еще не было. Какая-нибудь старушенция или тетка с усами и басовитым голосом, такими тетками в Киеве набиты все квартиры в центре.

- Ладно, - пожала плечами Анастасия. - Дам вам воды, а то еще умрете от жажды, и я буду виновата. Достаточно с меня провинностей, которых я набралась сегодня на Русановке.

- Там никаких провинностей, - поспешил он ее успокоить, входя в подъезд вслед за ней. - Обычный вечер, немного было перепалки, но ведь молодость! Диалектические процессы происходят не где-то в жизни, они всюду, в советских семьях тоже.

- Если диалектика и впрямь такова, то я заменила бы ее чем-нибудь другим, - засмеялась Анастасия, входя в кабину лифта.

Лифт был тесный, как во всех малометражных домах. Голубой пластик, алюминий, автоматика, почти герметичность, будто что-то космическое. В таком лифте, наверное, хорошо целоваться с девушками, никто не увидит и не услышит, можно нажимать на кнопки, шугать то вверх, то вниз хоть целый день, бесшумно и счастливо. Но ночью лифт гремит, будит весь дом, да и ты ведь не мальчишка, перед тобой - не влюбленная в тебя девушка, а привлекательная молодая женщина, красивая и, пожалуй, хищная, как тигрица. Неосторожное прикосновение - и выцарапает тебе глаза.

Кучмиенко терпеливо играл роль святого, жался в лифте, опасаясь, как бы его мягкие, как тесто, телеса не наплыли на Анастасию, не коснулись ее, не задели. Когда вышли из лифта и он увидел, что Анастасии надо пройти в конец длинного темного коридора, он пробормотал что-то о том, что негоже оставлять женщину одну в таких дебрях, и несмело проводил ее до дверей, но когда Анастасия отперла дверь и, не приглашая Кучмиенко войти, быстро исчезла в квартире, даже не зажигая света, наверное направившись в кухню за стаканом воды, он тоже втиснулся в прихожую, потом дальше - вслед за Анастасией. Свет на кухне резанул его по глазам, он заслонился от неожиданности, тут Анастасия увидела его, сказала удивленно и возмущенно сразу:

- Вы же обещали...

- Взглянуть, как вы живете.

- А зачем вам это нужно? Улучшать мои жилищные условия не требуется, у меня и так излишек площади.

- Уж так оно сложилось... Такой случай... Больше не повторится...

- Поскольку я не из вашего ведомства, вам это ни к чему, - сухо сказала Анастасия.

- Как сказать, как сказать...

Он жадно хлебал воду, одну чашку, другую, смотрел поверх чашки на Анастасию, пытался поймать ее взгляд, сплести свои бесцветные глаза с ее черно-зелеными. Она избегала, откровенно не хотела вступать в поединок взглядами, стояла, ждала, когда он уйдет.

- Значит, так и не покажете?

- Что показывать?

- Ну, как живете... - он уже повторялся, уже запутался в безвыходности, чувствовал, что ничего не вышло, нужно пожать руку, поцеловать, может, даже поцеловать щеку, игриво подпрыгнуть, как молоденький петушок, тогда бы он остался хозяином положения, а так можно опозориться по самые уши...

Но Анастасия точно бы передумала, или, может, у нее был какой-то коварный план, она легко обошла Кучмиенко, прошла в комнату, включила свет.

- Смотрите, пожалуйста. Только не пугайтесь. Я привыкла без роскоши.

Смотреть, собственно, было не на что. Диван, два кресла, журнальный столик, вдоль стены - стеллаж, набитый книгами. Больше ничего. Даже стола со стульями не было. Садиться в кресло? Слишком поздно. Подойти к стеллажу, поинтересоваться книгами? Но книг он не признавал. Книги съедают в квартире кислород, в этом убедила его Полина. Они не держали дома ни одной книжки, не выписывали газет - газеты съедают кислород с еще большей жадностью. Они ограничивались радио, телевизором, пластинками, то есть так называемой бытовой электроникой, в которой их Юка был просто бог.

- В той комнате только тахта, на которой я сплю, и платяной шкаф. Больше ничего.

- Стол, - сказал растерянно Кучмиенко. - Как же вы обедаете?

- Обедаю? Когда дома, то на кухне.

- А гости?

- Гости? Веду в ресторан. В центре полно ресторанов. Не я веду - так меня ведут. Так и обхожусь...

- А-а, - Кучмиенко думал, о чем бы еще спросить, - вы ведь газетчик... Пишете статьи, работаете... Как же... без стола?

- А я люблю лежа. Как Гоголь и Марк Твен. Дома что? Дома большей частью читаешь. Писать - в редакции. У нас там режим: не отходя от редакционного стола, положить готовый материал. Так, как и у вас.

- Ну, у нас сложнее. Наша фирма - это...

Он еще не верил, что не найдет, за что зацепиться в этой полупустой, безлюдной квартире. Собственно, идеальном месте для любви, особенно когда молодая одинокая женщина впустила тебя сюда поздней ночью. Если бы не его положение, солидность, если бы это в студенческие или фронтовые годы! О, тогда бы Кучмиенко показал, кто он и что он! А тут незримо стоял между ним и Анастасией академик Карналь, сквозь которого надо было прорваться. Хотелось любой ценой прорваться, но никакие способы не приходили в голову, хоть умри.

Неожиданно он увидел военный планшет. Висел на стеллаже, старый, обтертый, что-то словно бы давнишнее, знакомое еще с фронтовых времен, хотя сам Кучмиенко всегда имел планшеты новенькие, как и все обмундирование.

- Планшет! - обрадовался он. - У вас кто-нибудь военный?

- Отец. Был военный.

- В отставке?

- Я сказала: был.

- Не понял. Где же он?

- Погиб. - Голос у нее стал суровым, в комнате сразу повеяло отчужденностью и холодом.