Разгон - Павел Загребельный

Машина, точно золотистый бумажный фонарик, катилась по мосту Патона. Ночные милиционеры улыбались красивой водительнице. Золотистый фонарик катился дальше, на тот берег, к киевским холмам, к парковой аллее, к пылающему золоту лаврских церквей, которые как будто возносились в тихую темноту.

- Вам куда? - возле Аскольдовой могилы спросила Анастасия.

- Езжайте прямо. Обо мне не беспокойтесь. Вы же домой?

- Очевидно.

- Я там и выйду. Мне недалеко. Я в центре.

- А откуда вы знаете, что я живу в центре? - удивилась Анастасия.

- Такая красивая молодая женщина должна жить только в центре, довольно засмеялся Кучмиенко.

- Самые красивые киевские девушки живут как раз в новых районах. В центре преимущественно академики и иные выдающиеся ученые, а они молодыми бывают редко. Разве что их внучки.

- Власть - горька, властвовать - ужасно, - вздохнул Кучмиенко.

- Это вы что, из собственного опыта? - вежливо поинтересовалась Анастасия.

- Только наблюдательность.

Анастасия не поехала прямо, а свернула на Печерск. Для Кучмиенко город всегда был сплошной скукой. Все эти подсвечивания прожекторами архитектурных памятников - детские игрушки. Он считал себя человеком слишком серьезным, чтобы утешаться какими-то блестками. Конечно, если это нужно для заманивания иностранных туристов, то пусть, а так он - против. И вообще против всего, что не согласовали с ним. К сожалению, несогласованностей становилось все больше. Кучмиенко удивлялся, возмущался, пробовал протестовать, но все тщетно. По правде говоря, протестовать он начал с некоторым опозданием. Поначалу старался и сам не отставать. Так сельский пес, выскочив из-под ворот, гонится за автомашиной в надежде не отстать, а то и опередить, когда же убедится, что усилия его тщетны, начинает хватать зубами колеса, а если и это не удается, бессильно и яростно лает вслед. Для Кучмиенко все жизненные перемены как бы воплощались в Карнале. Они знали друг друга тридцать лет. Из них первые десять Кучмиенко был впереди, и он был добрый, щедрый, великодушный, подавал руку помощи, а если и критиковал своего товарища-неудачника, то только для его же пользы. Тогда в мире господствовал мир и порядок, планеты вертелись по точно определенным силами притяжения орбитам, насилие применялось для борьбы против еще большего насилия (и побеждало, черт побери! Побеждало, что бы там сегодня ни говорили все эти чубатые мальчишки!), в науке торжествовали принципы и указания. Надо было продвинуть вперед экономическую теорию - пожалуйста. Запутались языковеды со своими суффиксами и префиксами - распутали. Забыли некоторые так называемые ученые, как доят коров, бросились исследовать какую-то бессмысленную мушку-дрозофилу - вернули их к коровам! Доверие оказывалось тому, кому оно должно было оказываться, остальных тоже не обижали, давали возможность трудиться на соответственных уровнях. Во всем был уровень, а уровень в жизни - самое главное. Но это было когда-то, не теперь. Может, и теперь существует уровень в жизни, но он какой-то неопределенный, все сметалось, перепуталось угрожающе и недопустимо, убедиться в этом легче всего на примере того же Карналя! Был он человек как человек - и вдруг понесло его выше, выше, выше! Куда, зачем, по какому праву? Кучмиенко не успевал, отставал все больше и больше, несмотря на все его отчаянные попытки удержаться уж если не выше него, то хотя бы на том же уровне. Но куда там! Не спрашивают, не советуются, не подпускают, не слушают. Подсвечивают Карналя со всех сторон, как эти киевские соборы, как дворцы, как обелиски Славы.

- Мне обелиск особенно нравится ночью, - сказала Анастасия. - Он летит в небо, точно какой-то столб дыма. Мне всегда хочется плакать.

Кучмиенко был углублен в свои мысли и не нашел ответа. Да и что он мог сказать про обелиск? В голову приходили только общеизвестные истины: память воинов священна, никто не забыт, ничто не забыто...

Там, где касалось общих проблем, Кучмиенко повторял общие фразы. Всю жизнь плести общие фразы - это намного проще, чем задумываться над истинами, каких человечество еще не знает. Истины живут независимо от наших знаний и наших усилий. Никто их не открывает, а просто называют время от времени и поднимают шум, якобы кто-то что-то нашел. Как тот канадский профессор, что "открыл" так называемый стресс. Без стресса ни тпру ни ну, стресс и вреден, но и полезен, ибо дает выход нашим чувствам и еще там всякому душевному шлаку, очищает наши души и организмы. Вот так открыл! Миллионы лет люди грызлись между собой, смеялись, плакали, целовались, восхищались, стрессовались, не зная, что выполняют установки будущего профессора, который родится когда-то в Канаде! Если уж на то пошло, то Кучмиенко и у кибернетиков не видел никаких открытий. Все эти мальчишки у Глушкова и у Карналя только морочат людям головы. Вместо обычной человеческой речи выдумывают чертовщину - Глушков даже отдел лингвистических проблем открыл. Может, думает, заставят человечество заговорить на каком-то новом языке? Дудки!

Кучмиенко даже вспотел от мыслей. Пот был какой-то липкий, точно конский. На него часто теперь такое нападало. Сегодня несколько раз уже было так в квартире у Юрия, но потом отпускало, он проветривался на балконе, с залива тянуло прохладой, кажется, никто не замечал его неприятного состояния, от которого сам Кучмиенко неизъяснимо страдал, но с которым ничего поделать не мог. Он потел перед начальством, от собственного бессилия, с перепугу, а также - что было хуже всего - возле красивых женщин.

Машина продувалась ночным прохладным воздухом, но Кучмиенко это не помогало, он потел как-то словно бы внутренне, это был пот нетерпения, жажды отмщения, азарта игрока, если можно так выразиться. Кучмиенко даже меньше думал о том, как Анастасия молода, красива, привлекательна - таких женщин в Киеве полмиллиона! Важным прежде всего было то, что она какими-то тайными узами связана с Карналем. Было между ними что-то или не было, все равно Карналь знал о ней, а она знала о нем, они вместе возвращались из Приднепровска, помощник Карналя попытался скрыть это, а раз так, - значит, здесь что-то есть! Случай пришел на помощь Кучмиенко, случай, который мог бы стать как бы возмещением за все утраты и неудачи последних лет в бесплодной погоне за Карналем.

Во взаимоотношениях с женщинами, острее всего чувствуешь свою униженность и неполноценность. Вот ты идешь со своим товарищем, вы одинаковы, вы знаете друг друга с детства, между вами никогда не замечалось никакого неравенства, но попадается на вашем пути женщина и по каким-то непостижимым законам выбирает не тебя, а его! Объяснить это никто никогда не сможет, даже сама женщина, да ты и не нуждаешься в объяснениях, так как душа твоя взывает к справедливости! А что такое справедливость? Это равенство перед злом и добром, в зле равенство выдерживается легче и проще, ибо тогда действительно все несчастны одинаково, но как только воцаряется добро, так и разваливается все стройное сооружение равенства, единообразие нарушается самым возмутительным образом, твои однокашники раскачиваются по таким амплитудам, что уже не то что не поймешь ни одного, но и глазами не успеешь уследить за их мельканием!

Кучмиенко был убежден, что принцип однокашничества должен торжествовать в жизни последовательно и неуклонно, как законы природы. Однокашники, однокурсники, однополчане, земляки, соседи, однолетки - все было одинаково от рождения, и они одинаковы, а потом один остался, как пень у дороги, а другой разросся ветвистым деревом, щедрой рощей, зеленым лесом, и уже к нему идут под его защиту люди, целые толпы. А другому не верится: как же это? Были одинаковые, были рядовые солдаты, однако я солдат, а ты генерал, были студенты, я на уровне студента остался, а ты министр или академик. Должно быть как? Должно все оставаться как было, что тебе, то и мне, права одинаковые, связаны мы с тобой навеки общностью происхождения, учебы, товарищества.

Что за права, что за общность? Откуда это? Может, пришло когда-то с неприветливых гор или из безлюдных пустынь, где все действительно держалось на общности и взаимовыручке, где жестокая природа прижимала человека к человеку, заставляла людей складывать силу к силе. Но цивилизация смела давние обычаи, они не удержались ни на суровых вертикалях гор, ни под дикими ветрами пустынь, зато укоренились среди некоторых равнинных жителей, всходили на дрожжах неторопливости, лености, неповоротливости, завладевали ленивыми душами таких, как Кучмиенко.

Машина летела по улице Кирова, как светящийся шарик, но Кучмиенко казалось, что они едут слишком медленно. Ему было тесно в "Жигулях", его крупное тело не вписывалось в эти габариты, выдуманные сухоребрыми итальянцами. Он молча молился какому-то своему богу зависти и нетерпения, чтобы они наконец доехали, чтобы выйти из машины, стать на асфальт, расправить плечи, надвинуться всей своей тяжестью на тоненькую зеленоглазую молодую женщину, за которой скрывается тайна о Карнале. Вот только бы не растеряться, найти способ, угадать нужный тон! Попытался вспомнить что-нибудь из своего опыта - ничего не было. Ни единого хитрого хода и подхода, ни одной идеи - хаос, тупики, пропасти, тление памяти, порванные связи, разрушенные мосты между мыслями. Говорят, в разведческих школах дают задания: пойти и влюбить в себя такую-то женщину. Кучмиенко выгнали бы из такой школы на третий день. Всю жизнь пытался он привлекать женщин степенностью, но кто же теперь клюнет на степенность? Эта тоненькая выдра?