Поле Куликово - Владимир Возовиков

— Пошли узнать, кто позволил охоту во время марша. С начальника десятка вычесть цену двух лошадей, стрелкам — по десять плетей. Лебедя отдай моему повару.

II

Выступив из Коломны 26 августа, русское войско в два перехода достигло устья Лопасни и здесь, соединясь с большим полком московского пешего ополчения под командованием тысяцкого Тимофея Вельяминова, в один день переправились через Оку.

Димитрию уже было ясно: рязанский князь не станет под его знамя; избегая густо населенных рязанских волостей, Димитрий исключал и возможность столкновения с войском своего давнего соперника — для того и был совершен обходной марш-маневр вдоль северных рязанских границ. И все же за Окой лежала земля Ольга, идти предстояло краем его великого княжества, поэтому Димитрий строжайше наказал воеводам: «Да не упадет ни единый волос с головы рязанцев, не будет потоптан ни единый колосок на рязанских полях, ни единая курица задавлена на рязанских дорогах, ни единая вишенка сорвана с ветки! Не я начал распрю с Ольгом, но он, Святополк окаянный, первым отошел от русского дела. Видит бог, собери ныне Рязань против Орды силу, равную нашей, стал бы я под руку ее князя с великой радостью. Но судил господь Москве поднять Русь на битву за волю нашу, и скорблю я, что завистник мой Ольг не принял сего ни душой, ни разумом. Народ его в том не виновен, народ обязан слушать государя, но пусть видит народ рязанский, что не врагами его, а спасителями идут на Дон полки московские. И скажет ли народ спасибо князю своему, коли заодно с Ордой он станет против нас! А захочет Ольг в стольном своем граде отсидеться — пусть сидит, тревожить не станем».

Димитрий безошибочно рассчитал, что слова его разнесутся далеко, дойдут и до Ольга, ибо в войске было много торговых гостей из Рязани, — купцам и распри государей нипочем, шла бы торговля бойко. Димитрий сам подсказал соседу-сопернику лучший для него образ действий, он в душе понимал рязанского князя: в победу Москвы не верит, идти заодно с Мамаем не хочет, ибо ненавидит Орду да и страшится проклятья русских людей, но и открыто разорвать союз с Мамаем тоже страшится: тогда, в случае победы Орды, его княжество первым исчезнет с лица земли. «Сиди дома, — как бы говорил Димитрий сопернику. — Повода для вражды я тебе не дал и не дам, а посему не будет тебе даже малого оправдания, коли на меня исполчишься с татарами заодно».

Тревожил еще Ягайло, который стремился обойти полки своих братьев с юго-запада и получить свободный путь к Мамаю. Двинуть бы Ольгердовичей прямо на него, навязать встречное сражение, отбросить на запад. Пусть у Ягайло силы побольше, но как воины и полководцы Андрей и Дмитрий не чета своему брату, а главное их превосходство в духе войска: уже несколько русских бояр и литовских панов с дружинами тайно покинули Ягайло и перешли к его младшим братьям. И сколько еще готово перейти при случае! Но не хотелось Димитрию проливать славянскую кровь до решающего сражения, все мечи соединенной рати братьев Ольгердовичей надо сберечь и направить на самого страшного врага. Димитрий по-прежнему рассчитывал встретить Мамая прежде, чем встретит его Ягайло, который не переставал оглядываться на своего рязанского союзника.

На переправе через быстрый Осетр великого князя разыскал разведчик Васька Тупик…

Отряду Тупика не удалось избежать столкновения с преследователями. Враги настигли беглецов за Пронском, сели на хвост, погнали, на скаку меняя коней, и уже над головами русских запели черные стрелы, уже испытанные лошади сакмагонов задыхались на встречном ветру, роняя с боков клочья пены, — лишний заводной конь, имевшийся у каждого из врагов, решал исход долгого состязания и судьбу русских разведчиков. Тут бы Ваське и его товарищам последний раз употчевать врагов белым железом и красным вином, да и самим отведать того же угощения, тут бы неприбранные тела их растащили жадные звери и птицы, и остались бы тайной для великого князя судьбы его отчаянных пограничных стражей, но, видно, кто-то сильно молился за синеглазого московского рубаку. Вблизи той самой речки Вожи, что стала проклятьем для Мамая, дорогу погоне перерезал полусотенный отряд конных шишей[12], как потом выяснилось, шедший на зов князя Димитрия. Звероватые лесные мужики, ражие парни на лохматых крестьянских лошадях, размахивая ослопами, чеканами, топорами и самодельными мечами, с гиком и свистом кинулись на татар сбоку, из негустого березового перелеска. Те, ошеломленные нежданным нападением, сдержали коней, Тупик моментально повернул отряд, ударил на растянувшихся преследователей. Силы оказались равными, но рубка длилась недолго — ордынцы бежали, потеряв с десяток воинов; Тупик остановил преследование: кони сакмагонов выдохлись, а посылать в погоню одних мужиков — значит погубить их. Перевязав раненых и похоронив убитых, одним отрядом двинулись на север, соблюдая осторожность, — враги могли вернуться, скрытно следовать по пятам, выжидая удобный момент для нападения. Редкие рязанские заставы не задерживали московских разведчиков и шишей. Будто и не замечали их. От рязанцев Тупик выведал, что Димитрий ушел из Коломны. Надежда на отдых отпала, двигались на закат бездорожьем — так быстро, как могли нести кони, пока наконец услышали строгий оклик певучим московским баском, который сказал Тупику больше, чем пароль…

Два дня отряд обгонял войска на марше, дороги были забиты конницей, пехотой, обозами, стадами быков и овец. Радость, что ушли от врага, перешла в счастливое потрясение при виде нескончаемой русской силы, поднявшейся на извечного врага.

— Можно жить, Василей Ондреич! — Копыто сиял воспаленными от ветра глазами.

— Поживем еще, Ваня. Да как поживем! — Тупик пристально вглядывался в лица ратников большого полка, надеясь увидеть тех, с которыми шла Дарья. Ведь нашли шиши отряд земляков-рязанцев в этом великом потоке. Хоть бы словечко услышать — где она теперь, жива ли, здорова ль?

Молчаливый Хасан тоже смотрел на бородатые и безусые лица, пытаясь коснуться жизни этих людей внутренним чувством и в прикосновении найти ту близость, что даст ему ощущение единства с великим народом, чья судьба стала и судьбой князя Хасана. Он знал: это приходит как бы нечаянно, вдруг, через мимолетный чей-то взгляд, улыбку, жест или слово, которые будто бы знакомы тебе извечно, которые ты знал и понимал в том неведомом пространстве, откуда пришел на эту землю, — так бывает у людей одного духа, одной веры, одной крови. Он пережил это в яме при встрече с Тупиком, а впервые пережил еще раньше, в рязанской деревне во время набега, когда кривоногий, длиннорукий воин в овчине шерстью наружу с кривым мечом в руке медленно, вразвалку приближался к подростку, забившемуся в угол сарая, и тот лишь сказал: «Мама!» — и закрыл лицо грязными ладошками. Было, как молния — «Это я там в сумрачном углу, это меня, маленького, беззащитного, никому не причинившего зла, убивают во всех темных углах и на солнечных улицах, бросают в горящие избы, запихивают в кожаные мешки, привязанные к кибиткам и саням, — ведь я тоже человек, я тоже только человек, еще недавно бывший ребенком!..» Через мгновенье, потрясенно рассматривая свой окровавленный меч и того в лохматой овчине, уткнувшегося в почернелую солому, он понял, что перешел черту, навсегда отделившую его от прежних соплеменников, что помертвелый мальчишка в углу сарая ему в тысячу раз ближе этого в лохматой овчине, который способен легко и бездумно убить безоружного ребенка.

И он рубанул еще раз — так, чтобы тот никогда не встал. Оттуда, из полутемного сарая, начинался путь Хасана в эту великую рать Москвы, и не раз подкатывала к сердцу волна счастливого тепла, обещая слить его с нею, как каплю дождя с потоком реки, в которой ее уже нельзя различить. Но сегодня что-то мешало Хасану. Может быть, он слишком привык к одиночеству, к холодной настороженности в окружении зорких, беспощадных врагов, поэтому и теперь нес чувство своей чужеродности шумному потоку русского войска — белая ворона, испачканная сажей, затерялась в стае подруг и одной лишь тревогой занята: как бы внезапный дождь не обнаружил ее истинного наряда, как бы не изгнали ее из стаи, — и не поймет она за своей тревогой беззаботного разговора товарок. Хасану требовалось время почувствовать себя обыкновенным человеком, которому не надо таиться, играть чью-то роль, ждать удара и самому быть готовым к нападению, но близость битвы заставляла его торопиться, и он твердил себе: «Это мой народ, мои братья, каждый из них теперь же готов умереть за русского князя Хасана. И этот рыжебородый мужик в полинялом зипуне и лаптях, и тот рослый старик со своим топором, и рябой парень в шапке блином, и скуластый боярин в зеленом кафтане на серой тонконогой лошади, и этот дородный дядя с обличьем купца, отирающий пот со лба широким рукавом вышитой рубахи, и сухонький возничий в рваном армячишке, помахивающий тонким кнутом на разномастную пару и поминутно заглядывающий за борт — на месте ли смазница? — все они мой народ, без которого князь Хасан и дело его ничего не стоят, и князь Хасан за любого из них умрет, как и они за него». Так говоря себе, он заглушал привычную настороженность, что мешала ему быть своим среди своих.