Новый круг Лавкрафта - Майерс Гари

Ну и, конечно, тут следует упомянуть Сейнт-Джошуа — как раз его философские взгляды граничили с атеизмом. Последователь учения Рассела и Айера, конечно, мог взирать на нас лишь с плохо скрытым презрением.

Как вы можете заметить, кружок наш объединял людей самых разных воззрений, связанных лишь узами школьного товарищества и совпадающими интересами то в одной, то в другой области. Однако наилучшей скрепой нашего братства служила жажда новых знаний — и общее разочарование в испробованных практиках, ибо они ни на йоту не приблизили нас к непознанному. В конце концов случилось так, что я сам внес кое-какое предложение.

В последнее время я увлекся изучением действия некоторых расширяющих сознание наркотиков. Эссе Хаксли о мескалине весьма меня заинтересовало, и я предложил членам кружка попробовать сделать несколько шагов по этому любопытному пути. Все проявили сдержанный интерес, хотя многие желали дознаться, не нужно ли принять некоторые меры безопасности. Подобные опасения были не чужды и мне, и я заверил товарищей, что прежде чем мы отправимся в путешествие, я предприму все возможные меры, чтобы узнать, куда в конечном счете ведет наш путь. Вскоре беседа обратилась к другим предметам. И я почувствовал, что товарищи лишь из вежливости согласились со мной — а вот я сам не на шутку заинтересовался возможными последствиями. Вскоре наша встреча завершилась, и я поспешил домой, все еще во власти мыслей о предмете, который пробудил столь живое мое любопытство.

И тогда я решил: а почему бы не испросить совета врачей? Однако сама природа эксперимента понуждала к осторожности — неправильно выбранный консультант мог погубить самое начинание. Наконец мне удалось обзавестись рекомендациями к двум местным светилам медицины. Прочитав их публикации в специализированных журналах, я уверился, что они не станут возражать против наших изысканий. По правде говоря, читая статьи, я даже решил, что один из докторов — хотя, возможно, мне и показалось — уже испробовал препараты, во власть которых мы только желали отдаться. Ах, эти намеки, столь обтекаемые — однако же сколь много говорящие сведущему читателю! Но, увы, именно этот медик, доктор Мартин Радамантус, в данное время находился в путешествии. Его ассистенты по медицинскому колледжу, где он вел занятия, весьма уклончиво отвечали на вопросы, касающиеся продолжительности и цели его странствий. Впрочем, я вполне вошел в положение отвечающих — хотя их упорство в отрицании всего и вся и привело меня в немалое замешательство — ведь мало существует занятий, которые столь сильно понуждают к уединению и даже анахоретству, как профессия медика. Возможно, бедняга нуждался в том, чтобы побыть некоторое время в одиночестве, и употребил все усилия, чтобы стяжать желанное состояние.

Кроме доктора Радамантуса, я обратился еще к одному специалисту — он не преподавал, но имел широкую практику. Его звали доктор Финеас Уитмор. В конце концов мне удалось пробиться к нему на прием. Предполагалось, что доктор проведет осмотр в связи с моими жалобами (без сомнения, симулянтскими) на симптомы одного нервного заболевания, лечение которого составляло специализацию доктора Уитмора. Поскольку, как я уже сказал, практика у этого медика была весьма обширная, меня записали на прием только через две недели. К тому же мне сказали, что две недели — удивительно короткий срок, обычно-то пациенты месяцами ждут. Я должным образом — то есть весьма пространно — поблагодарил секретаря и повесил трубку. Целых две недели! Нет, конечно, это не такой уж и долгий срок. Но меня сжигала жажда знания, а к тому же ближайшее будущее сулило мне возможность утолить ее в полной мере. Надо ли говорить, что две недели прозвучали для меня как два года!

Не прошло и семи дней, как меня охватила бурная жажда деятельности. Решено — я попробую этот наркотик сам, без врачебного присмотра. Хотя бы чуть-чуть попробую — что бы это ни сулило. В конце-то концов, Хаксли, да и не он один, испробовали на себе действие этого вещества и нисколько не пострадали. Несомненно, я поддался излишней мнительности и без того слишком надолго отложил начало исследований. Нет смысла ждать долее. Тем же вечером, после долгих размышлений, я испробовал наркотик. По правде говоря, меня снедали не столько нетерпение, сколько страх.

Итак, я принял внутрь небольшую дозу вещества и уселся в удобном кресле перед большим, до самого пола, окном. Предполагалось, что визуальные впечатления усилят и обострят мое восприятие. И я отнюдь не остался разочарованным. Как и писал Хаксли, вскоре обыденные предметы приняли совершенно необычный облик. Контуры их обрели невиданную четкость и глубину, а цвета поменялись с обычных на иные — более яркие и живые. В то же самое время все казалось прозрачным, словно я смотрел на окружающее сквозь драгоценный камень. И хотя я неоднократно читал о подобном опыте — как в научных журналах, так и в записках мистиков, слово записанное оказалось бессильным передать невообразимую красоту испытанного мною. Самые простые, самые обыденные вещи претерпели самое настоящее преображение!

И тут я понял, что и звуков вокруг меня прибавилось. Что это было — тихое посвистывание или гудение? Звук казался музыкальным, хотя и несколько механическим. И исходил явно от чего-то совершенно неземного. По правде говоря, я совершенно отчетливо его слышал — но, попроси меня кто — не смог бы его передать ни свистом, ни гудением…

Послышались звуки — и одновременно в воздухе почувствовались некие завихрения, странные и непонятные. Они происходили ровно над верхушками деревьев, отделявших мой участок от соседского. Присмотревшись, я понял, что вижу словно бы пригоршню осенних желтых листьев, которые подхватил и закружил ветер. Однако собственно в воздухе ничего не наблюдалось! Никаких предметов! Да и ветра-то как такового не было! Как я и сказал, в воздухе имело место завихрение. Над деревьями гулял маленький смерч, не удаляясь более чем на несколько ярдов от места своего возникновения. Я искренне подивился, какое природное явление так расцветили мои преображенные чувства…

Не успел я как следует разобраться в представившейся моему новому зрению картине, как вращение в воздухе принялось перемещаться в моем направлении. Понять, в опасности я или это очередная галлюцинация, не представлялось возможным. Вихрь пододвинулся ближе, и я сумел получше рассмотреть это необычное явление: похоже, воздух крутился вокруг одного и того же места. И хотя вращение воздушного потока представлялось быстрым, невероятно быстрым, он не вызывал опасения и не пугал мощью. Интересно, удивился я, что же там, в центре вихря?

И тут в глазах моих все совершенно сместилось, и я словно бы оказался в центре смерча и смотрел сквозь него на мой дом, на окно и на кресло — которое, кстати говоря, пустовало!!! Не успел я изумиться этому, как угол зрения снова изменился! Теперь я словно бы лежал ничком на плоской поверхности, сработанной из совершенно не знакомого мне материала. Гудение-посвистывание все еще слышалось в воздухе, однако звук стал гораздо тише, словно бы что-то его приглушало. Поначалу я ничего не видел, однако потери зрения тоже не опасался: вокруг меня разливалось туманное сияние, подобное тому, что колышется перед глазами, когда привыкаешь к темноте в неосвещенной комнате. То была не совершеннейшая, непроглядная чернота космоса — и не мертвая, подобная забвению, стигийская чернота перед пустыми глазами слепого.

Так прошло некоторое время, я даже успел подумать, что, пожалуй, организм мой проявил недюжинную стойкость и не поддался наркотику в ожидаемой мере — и эти довольно обычные и ничем не примечательные галлюцинации и останутся моим единственным опытом в ходе этого эксперимента. Однако оказалось, что я заблуждался: вскоре передо мной из темноты сгустились две фигуры. Они становились все четче и приняли почти ощутимые формы. Сердце мое бешено билось. Вот, вот оно! Вот он, долгожданный эффект! Передо мной колыхались призраки, пришедшие из-за окоема известного нам мира — а возможно, и порожденные действием наркотика галлюцинации, порожденные глубинами моего собственного подсознания. Ростом представшие передо мной фигуры вполне могли сравниться с человеком — в остальном же они никак не напоминали гомо сапиенса! Попытавшись охарактеризовать их внешность, привлекая понятия и слова, нам знакомые, могу сказать, что они были… насекомоподобны. Однако даже столь обтекаемое название не может передать их чуждости — впрочем, не буду задерживать внимание слушателей, ибо рассказ есть рассказ и он не должен прерываться излишними описаниями.