Больше чем просто дом (сборник) - Френсис Фицджеральд

Мы поднялись по лестнице, я предусмотрительно шел позади, готовый подхватить дядюшку, если тому вздумается упасть. Мне было очень грустно. Самый строптивый в мире человек сейчас слишком трезв, чтобы сомневаться, и слишком пьян, чтобы его можно было переубедить, и я грешным делом подумал, что мой дядя был в самом высоком смысле личностью, за которой надо идти следом.

Мы вошли в просторную комнату. Я бы не смог ее описать, даже если бы это было жизненно важно. Дядя Джордж кивнул и поманил женщину, сидевшую за бриджем в дальнем конце комнаты. Она кивнула тоже и, поднявшись из-за стола, неспешно пошла к нам. Я вздрогнул… и неспроста…

Вот вам мои впечатления: женщина лет тридцати или даже чуть меньше, темноволосая, излучающая мощнейшие притягательные флюиды, а ее потрясающе очерченные губы были, как я убедился вскоре, способны менять выражение при малейшем изменении настроения. О, это был рот, достойный поэтического воплощения: хотя его нельзя было назвать большим, он никак не уместился бы в сонет — должен признаться, я пробовал. Сонет, куда там! Чувственности этого рта хватило бы на целую драму или даже, осмелюсь предположить, на эпическую поэму. Это был, насколько я мог постичь, божественный рот. Конечно, там были еще глаза — карие, и насыщенный теплый румянец, но — этот рот, ох…

Я чувствовал себя персонажем викторианского романа. Оживленные разрозненные группы людей, казалось, превратились в огоньки рампы, освещающие комедию, которую мы разыгрывали на авансцене. Я ощущал неловкость за себя самого, но неловкость эта была чисто физическая, я был просто статистом, но как же мне было неловко за дядюшку! Я опасался, что он вдруг повысит голос, или опрокинет стол, или сгребет в охапку и поцелует миссис Фулем на виду у изумленной публики. Все происходило как во сне. Я был неразборчиво представлен и немедленно забыт.

— Снова набрался, — заметила миссис Фулем.

Дядюшка промолчал.

— Так. У меня очень напряженная игра, и мы сильно отстали. У меня есть время, только пока мой партнер играет с «болваном». Вы польщены, не так ли? — обратилась она ко мне. — Ваш дядя, вероятно, все рассказал вам о себе и обо мне. В этом году он несносен. Раньше он был таким трогательным, невинным мальчиком, а теперь превратился в грозу дебютанток.

Дядя прервал ее несколько напыщенным тоном:

— Думаю, Майра, это уже слишком — даже для тебя.

— Снова упреки? — спросила она с деланым изумлением. — Как будто это я…

— Хватит, довольно, — сказал дядя Джордж заплетающимся языком, — оставь бедного дурака в покое.

И тут, к своему неожиданному удовольствию, я заметил внезапную перемену. Плащ романтического персонажа из гриль-бара пал к ногам моего дяди. Осталась неуверенная, малопривлекательная, утратившая достоинство личность. До сих пор я никогда не встречал ничего подобного. Обычно либо у тебя есть характер, либо его нет. Интересно, имел я в виду характер или темперамент, а может, брюнетистый альтово-теноровый строй, балансирующий на грани… В любом случае мой дядя вел себя словно провинившийся мальчишка рядом со строгой тетушкой, почти как пес со своей хозяйкой.

— А знаете, — сказала миссис Фулем, — ваш дядя — единственная достопримечательность в городе. Такого дурака надо поискать.

Дядя склонил главу и принялся внимательно изучать половицы. Он улыбался вежливо, если не сказать — печально.

— Вы так думаете?

— Он срывает на мне свою злость.

Дядя кивнул, партнеры миссис Фулем окликнули ее и сообщили, что снова проиграли и что игра разваливается. Она разозлилась.

— Знаешь что, — холодно сказала она дяде Джорджу, — ты стоишь тут, как дрессированный спаниель, позволяя мне говорить тебе все, что мне вздумается, а понимаешь ли ты, насколько ты жалок?

Дядя побагровел. Миссис Фулем снова повернулась ко мне:

— Вот уже десять лет я разговариваю с ним вот так, если вообще разговариваю. Он — моя комнатная собачка. Эй, Джорджи, подай мне чая, напиши обо мне книгу! Джорджи, ты бесцеремонный, но такой забавный!

Миссис Фулем, сильно раззадоренная драматическим накалом собственных речей и разозленная неподвижной покорностью Джорджа, вошла в раж.

— А знаешь, — прошипела она, — мой муж всегда хотел высечь тебя кнутом, но я умоляла его не делать этого. Он ловко управлялся на псарне и всегда говорил, что сумеет приструнить любую шавку!

И тут словно что-то щелкнуло. Мой дядя распрямился, сверкнув глазами. Смещение ударения с нее самой на ее мужа словно сбросило груз с его плеч. Его глаза пылали, но слова, копившиеся десять лет, давались ему медленно, с трудом.

— Твой муж? Уж не тот ли вороватый торгаш, который содержал тебя пять лет? Высечь? Меня? Не этой ли похвальбой у очага он держал тебя в своем грязном кулаке? Богом клянусь, что собственноручно высеку твоего следующего мужа! — Голос его окреп, и на него стали оглядываться; в комнате повисла звенящая тишина, и его слова эхом отдавались в камине. — Этот чертов вор ограбил меня, украв самое дорогое в этой ничтожной жизни.

Он перешел на крик. Несколько мужчин бросились к нему. Женщины попятились по углам. Миссис Фулем стояла совершенно неподвижно. Лицо ее побелело, но она по-прежнему насмешливо смотрела ему прямо в глаза.

— А это что? — Он схватил ее за руку.

Она попыталась вырваться, но он крепко сжал руку и сдернул с пальца обручальное кольцо, затем бросил его на пол и растоптал, превратив в расплющенную золотую пуговицу.

В ту же минуту я схватил его за руки. Она вскрикнула, держа на весу сломанный палец. Вокруг нас сгрудилась толпа.

Пять минут спустя мы с дядей Джорджем мчались к дому на такси. Никто из нас не сказал ни слова. Он сидел, уставившись прямо перед собой мерцающими в темноте зелеными глазами. На следующий день я уехал сразу после завтрака.

На этом и следовало бы закончить рассказ. Дядя Джордж остался бы в памяти трагическим полугением вроде Марка Антония или Мюссе, сердце которого разбила женщина. Увы, вопреки всем законам драматургии, пьеса вылилась в безвкусный шестой акт, где все шатается и кренится набок, словно сам дядя Джордж, дойдя до определенной кондиции. Через месяц после случившегося дядя Джордж и миссис Фулем совершили ужасно ребячливый и романтический побег в ночь накануне свадьбы миссис Фулем и преподобного Говарда Биксби. Дядя больше не пьет, не сочиняет романов и вообще ничего не делает, разве что изредка играет в гольф и предается уютной лени с супругой на пару.

Мама все еще сомневается и предрекает дядиной жене страшную долю, отец же искренне удивляется и не слишком-то доволен. Я почти уверен, ему нравилось, что в семье был писатель, даже если книги этого писателя несколько декадентски смотрелись на библиотечном столе. Время от времени я получаю от дяди Джорджа подписные листы и приглашения. Я их берегу, чтобы использовать при сочинении моей следующей книги, которая будет называться «Теория гениальности». Видите ли, я больше чем уверен, что если бы Данте все-таки повезло… впрочем, его гипотетический шестой акт был бы так же неуместен, как и эта реальность со счастливым концом.

Примечания

1

Рассказ опубликован в журнале «The Saturday Evening Post» в июле 1929 г. — Здесь и далее примеч. перев.

2

Гаррисберг (тж. Харрисбург, Харрисберг) — столица штата Пенсильвания.

3

Брайарли — аллюзия к названию Бриэрли, дорогой частной школы для девочек в Нью-Йорке.

4

Таксидо-Парк — фешенебельный район Нью-Йорка, первоначально — род клубного поселка, построенный в 1886 г. Считается, что его жители первыми стали носить смокинг (англ. «tuxedo»).

5

«At Dawning» — популярная мелодия композитора Фрица Крайслера, записанная в 1926 г.

6

Парк-роу — улица на Манхэттене, где традиционно располагаются редакции основных нью-йоркских газет. В XIX в. получила прозвище Газетный ряд.

7

Остров Эллис, расположенный в устье реки Гудзон в бухте Нью-Йорка, был самым крупным пунктом приема иммигрантов в США, действовавшим с 1 января 1892 г. по 12 ноября 1954 г.

8

Стрэнд — одна из главных улиц в западной части Центрального Лондона; проходит параллельно Темзе; славится своими отелями и театрами.

9

Рассказ опубликован в журнале «The Saturday Evening Post» в ноябре 1932 г.

10

Дункан Файф (1768–1850) — знаменитый американский краснодеревец, самый плодовитый и популярный в начале XIX в. представитель федерального стиля.